Глава 1
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я
погибаю. Вьюга в подворотне ревёт мне отходную, и я вою с ней. Пропал я,
пропал. Негодяй в грязном колпаке – повар столовой нормального питания служащих
центрального совета народного хозяйства – плеснул кипятком и обварил мне левый
бок.
Какая гадина, а ещё пролетарий. Господи, боже
мой – как больно! До костей проело кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем
поможешь.
Чем я ему помешал? Неужели я обожру совет
народного хозяйства, если в помойке пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте
когда-нибудь на его рожу: ведь он поперёк себя шире. Вор с медной мордой. Ах,
люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа
четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской
команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это – последнее дело,
вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто бы на
Неглинном в ресторане «бар» жрут дежурное блюдо – грибы, соус пикан по 3р.75 к.
порция. Это дело на любителя всё равно, что калошу лизать… У-у-у-у-у…
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры
видна мне совершенно отчётливо: завтра появятся язвы и, спрашивается, чем я их
буду лечить?
Летом можно смотаться в Сокольники, там есть
особенная, очень хорошая трава, а кроме того, нажрёшься бесплатно колбасных
головок, бумаги жирной набросают граждане, налижешься. И если бы не грымза
какая-то, что поёт на лугу при луне – «Милая Аида» – так, что сердце падает,
было бы отлично. А теперь куда пойдёшь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по
рёбрам получали? Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбой своей мирюсь и, если
плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой ещё не
угас… Живуч собачий дух.
Но вот тело моё изломанное, битое, надругались
над ним люди достаточно. Ведь главное что – как врезал он кипяточком, под
шерсть проело, и защиты, стало быть, для левого бока нет никакой. Я очень легко
могу получить воспаление лёгких, а, получив его, я, граждане, подохну с голоду.
С воспалением лёгких полагается лежать на парадном ходе под лестницей, а кто же
вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в поисках
питания? Прохватит лёгкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибёт
меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на
телегу…
Дворники из всех пролетариев – самая гнусная
мразь. Человечьи очистки – самая низшая категория. Повар попадается разный.
Например – покойный Влас с Пречистенки. Скольким он жизнь спас. Потому что самое
главное во время болезни перехватить кус. И вот, бывало, говорят старые псы,
махнёт Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему небесное за то, что
был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета
Нормального питания. Что они там вытворяют в Нормальном питании – уму собачьему
непостижимо. Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те,
бедняги, ничего и не знают. Бегут, жрут, лакают.
Иная машинисточка получает по IX разряду
четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки
подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести. Ведь
он её не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С…
эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают богато, и всё с красным вином.
Да…
Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в
бар не пойдёшь. Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины
единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает… Подумать только: 40
копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного не стоят, потому что
остальные 25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У неё и
верхушка правого лёгкого не в порядке и женская болезнь на французской почве,
на службе с неё вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она, вот она…
Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги
холодные, в живот дует, потому что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит
холодные, одна кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она
фланелевые, попробуй, он и заорёт: до чего ты неизящна! Надоела мне моя
Матрёна, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло моё времечко. Я
теперь председатель, и сколько ни накраду – всё на женское тело, на раковые
шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с
меня, а загробной жизни не существует.
Жаль мне её, жаль! Но самого себя мне ещё
больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, а потому что мы действительно не в
равных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне… Куда пойду?
У-у-у-у-у!..
– Куть, куть, куть! Шарик, а шарик… Чего ты
скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел? Ух…
Ведьма сухая метель загремела воротами и
помелом съездила по уху барышню. Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые
чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного бельишка, задушила слова
и замела пса.
Боже мой… Какая погода… Ух… И живот болит. Это
солонина! И когда же это всё кончится?
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку,
прорвалась в ворота, и на улице начало её вертеть, вертеть, раскидывать, потом
завинтило снежным винтом, и она пропала.
А пёс остался в подворотне и, страдая от
изуродованного бока, прижался к холодной стене, задохся и твёрдо решил, что
больше отсюда никуда не пойдёт, тут и сдохнет в подворотне. Отчаяние повалило
его. На душе у него было до того больно и горько, до того одиноко и страшно,
что мелкие собачьи слёзы, как пупырыши, вылезали из глаз и тут же засыхали.
Испорченный бок торчал свалявшимися
промёрзшими комьями, а между ними глядели красные зловещие пятна обвара. До
чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. – «Шарик» она назвала его… Какой он к
чёрту «Шарик»? Шарик – это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын
знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая,
бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове.
Дверь через улицу в ярко освещённом магазине
хлопнула и из неё показался гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже –
вернее всего, – господин. Ближе – яснее – господин. А вы думаете, я сужу по
пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда,
воротники не такие, об этом и говорить нечего, но всё же издали можно спутать.
А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза значительная
вещь. Вроде барометра. Всё видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, ни
про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится. Вот
последнего холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай.
Раз боишься – значит стоишь… Р-р-р…
Гау-гау…
