Ворота никто не охранял, никого в них не было, и через
несколько минут Иуда уже бежал под таинственной тенью развесистых громадных
маслин. Дорога вела в гору, Иуда подымался, тяжело дыша, по временам попадая из
тьмы в узорчатые лунные ковры, напоминавшие ему те ковры, что он видел в лавке
у ревнивого мужа Низы. Через некоторое время мелькнул на левой руке у Иуды, на
поляне, масличный жом с тяжелым каменным колесом и груда каких-то бочек. В саду
никого не было. Работы закончились на закате. В саду не было ни души, и теперь
над Иудой гремели и заливались хоры соловьев.
Цель Иуды была близка. Он знал, что направо в темноте сейчас
начнет слышать тихий шепот падающей в гроте воды. Так и случилось, он услыхал
его. Становилось прохладнее.
Тогда он замедлил шаг и негромко крикнул:
– Низа!
Но вместо Низы, отлепившись от толстого ствола маслины, на
дорогу выпрыгнула мужская коренастая фигура, и что-то блеснуло у нее в руке и
тотчас потухло.
Иуда шарахнулся назад и слабо вскрикнул:
– Ах!
Второй человек преградил ему путь.
Первый, что был впереди, спросил Иуду:
– Сколько получил сейчас? Говори, если хочешь сохранить
жизнь!
Надежда вспыхнула в сердце Иуды. Он отчаянно вскричал:
– Тридцать тетрадрахм! Тридцать тетрадрахм! Все, что
получил, с собою. Вот деньги! Берите, но отдайте жизнь!
Человек спереди мгновенно выхватил из рук Иуды кошель. И в
тот же миг за спиной у Иуды взлетел нож, как молния, и ударил влюбленного под
лопатку. Иуду швырнуло вперед, и руки со скрюченными пальцами он выбросил в
воздух. Передний человек поймал Иуду на свой нож и по рукоять всадил его в
сердце Иуды.
– Ни... за... – не своим, высоким и чистым молодым голосом,
а голосом низким и укоризненным проговорил Иуда и больше не издал ни одного
звука. Тело его так сильно ударилось об землю, что она загудела.
Тогда третья фигура появилась на дороге. Этот третий был в
плаще с капюшоном.
– Не медлите, – приказал третий. Убийцы быстро упаковали
кошель вместе с запиской, поданной третьим, в кожу и перекрестили ее веревкой.
Второй засунул сверток за пазуху, и затем оба убийцы бросились с дороги в
стороны, и тьма их съела между маслинами. Третий же присел на корточки возле
убитого и заглянул ему в лицо. В тени оно представилось смотрящему белым, как
мел, и каким-то одухотворенно красивым. Через несколько секунд никого из живых
на дороге не было. Бездыханное тело лежало с раскинутыми руками. Левая ступня
попала в лунное пятно, так что отчетливо был виден каждый ремешок сандалии.
Весь Гефсиманский сад в это время гремел соловьиным пением.
Куда направились двое зарезавших Иуду, не знает никто, но путь третьего
человека в капюшоне известен. Покинув дорожку, он устремился в чащу масличных
деревьев, пробираясь к югу. Он перелез через ограду сада вдалеке от главных
ворот, в южном углу его, там, где вывалились верхние камни кладки. Вскоре он
был на берегу Кедрона. Тогда он вошел в воду и пробирался некоторое время по
воде, пока не увидел вдали силуэты двух лошадей и человека возле них. Лошади
также стояли в потоке. Вода струилась, омывая их копыта. Коновод сел на одну из
лошадей, человек в капюшоне вскочил на другую, и медленно они оба пошли в
потоке, и слышно было, как хрустели камни под копытами лошадей. Потом всадники
выехали из воды, выбрались на Ершалаимский берег и пошли шагом под стеною
города. Тут коновод отделился, ускакал вперед и скрылся из глаз, а человек в
капюшоне остановил лошадь, слез с нее на пустынной дороге, снял свой плащ,
вывернул его наизнанку, вынул из-под плаща плоский шлем без оперения, надел
его. Теперь на лошадь вскочил человек в военной хламиде и с коротким мечом на
бедре. Он тронул поводья, и горячая кавалерийская лошадь пошла рысью,
потряхивая всадника. Теперь путь был недалек. Всадник подъезжал к южным воротам
Ершалаима.
Под аркою ворот танцевало и прыгало беспокойное пламя
факелов. Караульные солдаты из второй кентурии молниеносного легиона сидели на
каменных скамьях, играя в кости. Увидев въезжающего военного, солдаты вскочили
с мест, военный махнул им рукой и въехал в город.
Город был залит праздничными огнями. Во всех окнах играло
пламя светильников, и отовсюду, сливаясь в нестройный хор, звучали славословия.
Изредка заглядывая в окна, выходящие на улицу, всадник мог видеть людей за
праздничным столом, на котором лежало мясо козленка, стояли чаши с вином меж
блюд с горькими травами. Насвистывая какую-то тихую песенку, всадник неспешной
рысью пробирался по пустынным улицам Нижнего Города, направляясь к Антониевой
башне, изредка поглядывая на нигде не виданные в мире пятисвечия, пылающие над
храмом, или на луну, которая висела еще выше пятисвечий.
Дворец Ирода Великого не принимал никакого участия в
торжестве пасхальной ночи. В подсобных покоях дворца, обращенных на юг, где
разместились офицеры римской когорты и легат легиона, светились огни, там
чувствовалось какое-то движение и жизнь, передняя же часть, парадная, где был
единственный и невольный жилец дворца – прокуратор, – вся она, со своими
колоннадами и золотыми статуями, как будто ослепла под ярчайшей луной. Тут,
внутри дворца, господствовали мрак и тишина. И внутрь прокуратор, как и говорил
Афранию, уйти не пожелал. Он велел постель приготовить на балконе, там же, где
обедал, а утром вел допрос. Прокуратор лег на приготовленное ложе, но сон не
пожелал прийти к нему. Оголенная луна висела высоко в чистом небе, и прокуратор
не сводил с нее глаз в течение нескольких часов.
Примерно в полночь сон наконец сжалился над игемоном.
Судорожно зевнув, прокуратор расстегнул и сбросил плащ, снял опоясывающий
рубаху ремень с широким стальным ножом в ножнах, положил его в кресло у ложа,
снял сандалии и вытянулся. Банга тотчас поднялся к нему на постель и лег рядом,
голова к голове, и прокуратор, положив собаке руку на шею, закрыл наконец
глаза. Только тогда заснул и пес.
