– Я полагаю, что когорта молниеносного может уйти, – ответил
гость и прибавил: – Хорошо бы было, если бы на прощание она продефилировала по
городу.
– Очень хорошая мысль, – одобрил прокуратор, – послезавтра я
ее отпущу и сам уеду, и – клянусь вам пиром двенадцати богов, ларами клянусь –
я отдал бы многое, чтобы сделать это сегодня.
– Прокуратор не любит Ершалаима? – добродушно спросил гость.
– Помилосердствуйте, – улыбаясь, воскликнул прокуратор, –
нет более безнадежного места на земле. Я не говорю уже о природе! Я бываю болен
всякий раз, как мне приходится сюда приезжать. Но это бы еще полгоря. Но эти
праздники – маги, чародеи, волшебники, эти стаи богомольцев... Фанатики,
фанатики! Чего стоил один этот мессия, которого они вдруг стали ожидать в этом
году! Каждую минуту только и ждешь, что придется быть свидетелем неприятнейшего
кровопролития. Все время тасовать войска, читать доносы и ябеды, из которых к
тому же половина написана на тебя самого! Согласитесь, что это скучно. О, если
бы не императорская служба!..
– Да, праздники здесь трудные, – согласился гость.
– От всей души желаю, чтобы они скорее кончились, –
энергично добавил Пилат. – Я получу возможность наконец вернуться в Кесарию.
Верите ли, это бредовое сооружение Ирода, – прокуратор махнул рукою вдоль
колоннады, так что стало ясно, что он говорит о дворце, – положительно сводит
меня с ума. Я не могу ночевать в нем. Мир не знал более странной архитектуры.
Да, но вернемся к делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-равван вас не
тревожит?
Тут гость и послал свой особенный взгляд в щеку прокуратора.
Но тот скучающими глазами глядел вдаль, брезгливо сморщившись и созерцая часть
города, лежащую у его ног и угасающую в предвечерье. Угас и взгляд гостя, и
веки его опустились.
– Надо думать, что Вар-равван стал теперь безопасен, как
ягненок, – заговорил гость, и морщинки появились на круглом лице. – Ему
неудобно бунтовать теперь.
– Слишком знаменит? – спросил Пилат, усмехнувшись.
– Прокуратор, как всегда, тонко понимает вопрос!
– Но, во всяком случае, – озабоченно заметил прокуратор, и
тонкий, длинный палец с черным камнем перстня поднялся вверх, – надо будет...
– О, прокуратор может быть уверен в том, что, пока я в
Иудее, Вар не сделает ни шагу без того, чтобы за ним не шли по пятам.
– Теперь я спокоен, как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы
здесь.
– Прокуратор слишком добр!
– А теперь прошу сообщить мне о казни, – сказал прокуратор.
– Что именно интересует прокуратора?
– Не было ли со стороны толпы попыток выражения возмущения?
Это главное, конечно.
– Никаких, – ответил гость.
– Очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?
– Прокуратор может быть уверен в этом.
– А скажите... напиток им давали перед повешением на столбы?
– Да. Но он, – тут гость закрыл глаза, – отказался его
выпить.
– Кто именно? – спросил Пилат.
– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал?
Га-Ноцри.
– Безумец! – сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым
глазом у него задергалась жилка, – умирать от ожогов солнца! Зачем же
отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он
отказался?
– Он сказал, – опять закрывая глаза, ответил гость, – что
благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.
– Кого? – глухо спросил Пилат.
– Этого он, игемон, не сказал.
– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии
солдат?
– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз.
Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из
самых главных он считает трусость.
– К чему это было сказано? – услышал гость внезапно
треснувший голос.
– Этого нельзя было понять. Он вообще вел себя странно, как,
впрочем, и всегда.
– В чем странность?
– Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то
другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой.
– Больше ничего? – спросил хриплый голос.
– Больше ничего.
Прокуратор стукнул чашей, наливая себе вина. Осушив ее до
самого дна, он заговорил:
– Дело заключается в следующем: хотя мы и не можем
обнаружить – в данное время, по крайней мере, – каких-либо его поклонников или
последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, нельзя.
Гость внимательно слушал, наклонив голову.
– И вот, во избежание каких-нибудь сюрпризов, – продолжал
прокуратор, – я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли
тела всех трех казненных и похоронить их в тайне и в тишине, так, чтобы о них
больше не было ни слуху ни духу.
– Слушаю, игемон, – сказал гость и встал, говоря: – Ввиду
сложности и ответственности дела разрешите мне ехать немедленно.
– Нет, присядьте еще, – сказал Пилат, жестом останавливая
своего гостя, – есть еще два вопроса. Второй – ваши громадные заслуги на
труднейшей работе в должности заведующего тайной службой при прокураторе Иудеи
дают мне приятную возможность доложить об этом в Риме.
Тут лицо гостя порозовело, он встал и поклонился
прокуратору, говоря:
– Я лишь исполняю свой долг на императорской службе!
– Но я хотел бы просить вас, – продолжал игемон, – если вам
предложат перевод отсюда с повышением, отказаться от него и остаться здесь. Мне
ни за что не хотелось бы расстаться с вами. Пусть вас наградят каким-нибудь
иным способом.
– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.
– Мне это очень приятно. Итак, третий вопрос. Касается
этого, как его... Иуды из Кириафа.
Тут гость и послал прокуратору свой взгляд и тотчас, как
полагается, угасил его.
– Говорят, что он, – понижая голос, продолжал прокуратор, –
деньги будто бы получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного
философа.
– Получит, – тихонько поправил Пилата начальник тайной
службы.
– А велика ли сумма?
– Этого никто не может знать, игемон.
