Если бы не рев воды, если бы не удары грома, которые,
казалось, грозили расплющить крышу дворца, если бы не стук града, молотившего
по ступеням балкона, можно было бы расслышать, что прокуратор что-то бормочет,
разговаривая сам с собой. И если бы нестойкое трепетание небесного огня
превратилось бы в постоянный свет, наблюдатель мог бы видеть, что лицо
прокуратора с воспаленными последними бессонницами и вином глазами выражает
нетерпение, что прокуратор не только глядит на две белые розы, утонувшие в
красной луже, но постоянно поворачивает лицо к саду навстречу водяной пыли и
песку, что он кого-то ждет, нетерпеливо ждет.
Прошло некоторое время, и пелена воды перед глазами
прокуратора стала редеть. Как ни был яростен ураган, он ослабевал. Сучья больше
не трещали и не падали. Удары грома и блистания становились реже. Над
Ершалаимом плыло уже не фиолетовое с белой опушкой покрывало, а обыкновенная
серая арьергардная туча. Грозу сносило к мертвому морю.
Теперь уж можно было расслышать в отдельности и шум дождя, и
шум воды, низвергающейся по желобам и прямо по ступеням той лестницы, по
которой прокуратор шел днем для объявления приговора на площади. А наконец
зазвучал и заглушенный доселе фонтан. Светлело. В серой пелене, убегавшей на
восток, появились синие окна.
Тут издали, прорываясь сквозь стук уже совсем слабенького
дождика, донеслись до слуха прокуратора слабые звуки труб и стрекотание
нескольких сот копыт. Услышав это, прокуратор шевельнулся, и лицо его
оживилось. Ала возвращалась с Лысой Горы, судя по звуку, она проходила через ту
самую площадь, где был объявлен приговор.
Наконец услышал прокуратор и долгожданные шаги, и шлепанье
но лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор
вытянул шею, и глаза его заблистали, выражая радость.
Между двух мраморных львов показалась сперва голова в
капюшоне, а затем и совершенно мокрый человек в облепившем тело плаще. Это был
тот самый человек, что перед приговором шептался с прокуратором в затемненной
комнате дворца и который во время казни сидел на трехногом табурете, играя
прутиком.
Не разбирая луж, человек в капюшоне пересек площадку сада,
вступил на мозаичный пол балкона и, подняв руку, сказал высоким приятным
голосом:
– Прокуратору здравствовать и радоваться. – Пришедший
говорил по-латыни.
– Боги! – воскликнул Пилат, – да ведь на вас нет сухой
нитки! Каков ураган? А? Прошу вас немедленно пройти ко мне. Переоденьтесь,
сделайте мне одолжение.
Пришедший откинул капюшон, обнаружив совершенно мокрую, с
прилипшими ко лбу волосами голову, и, выразив на своем бритом лице вежливую
улыбку, стал отказываться переодеться, уверяя, что дождик не может ему ничем
повредить.
– Не хочу слушать, – ответил Пилат и хлопнул в ладоши. Этим
он вызвал прячущихся от него слуг и велел им позаботиться о пришедшем, а затем
немедленно подавать горячее блюдо. Для того чтобы высушить волосы, переодеться,
переобуться и вообще привести себя в порядок, пришедшему к прокуратору
понадобилось очень мало времени, и вскоре он появился на балконе в сухих
сандалиях, в сухом багряном военном плаще и с приглаженными волосами.
В это время солнце вернулось в Ершалаим и, прежде чем уйти и
утонуть в Средиземном море, посылало прощальные лучи ненавидимому прокуратором
городу и золотило ступени балкона. Фонтан совсем ожил и распелся во всю мочь,
голуби выбрались на песок, гулькали, перепрыгивали через сломанные сучья,
клевали что-то в мокром песке. Красная лужа была затерта, убраны черепки, на
столе дымилось мясо.
– Я слушаю приказания прокуратора, – сказал пришедший,
подходя к столу.
– Но ничего не услышите, пока не сядете к столу и не выпьете
вина, – любезно ответил Пилат и указал на другое ложе.
Пришедший прилег, слуга налил в его чашу густое красное
вино. Другой слуга, осторожно наклонясь над плечом Пилата, наполнил чашу
прокуратора. После этого тот жестом удалил обоих слуг. Пока пришедший пил и ел,
Пилат, прихлебывая вино, поглядывал прищуренными глазами на своего гостя.
Явившийся к Пилату человек был средних лет, с очень приятным округлым и
опрятным лицом, с мясистым носом. Волосы его были какого-то неопределенного
цвета. Сейчас, высыхая, они светлели. Национальность пришельца было бы трудно
установить. Основное, что определяло его лицо, это было, пожалуй, выражение
добродушия, которое нарушали, впрочем, глаза, или, вернее, не глаза, а манера
пришедшего глядеть на собеседника. Обычно маленькие глаза свои пришелец держал
под прикрытыми, немного странноватыми, как будто припухшими, веками. Тогда в
щелочках этих глаз светилось незлобное лукавство. Надо полагать, что гость
прокуратора был склонен к юмору. Но по временам, совершенно изгоняя
поблескивающий этот юмор из щелочек, теперешний гость широко открывал веки и
взглядывал на своего собеседника внезапно и в упор, как будто с целью быстро
разглядеть какое-то незаметное пятнышко на носу у собеседника. Это продолжалось
одно мгновение, после чего веки опять опускались, суживались щелочки, и в них
начинало светиться добродушие и лукавый ум.
Пришедший не отказался и от второй чаши вина, с видимым
наслаждением проглотил несколько устриц, отведал вареных овощей, съел кусок
мяса.
Насытившись, он похвалил вино:
– Превосходная лоза, прокуратор, но это – не «Фалерно»?
– «Цекуба», тридцатилетнее, – любезно отозвался прокуратор.
Гость приложил руку к сердцу, отказался что-либо еще есть,
объявил, что сыт. Тогда Пилат наполнил свою чашу, гость поступил так же. Оба
обедающие отлили немного вина из своих чаш в блюдо с мясом, и прокуратор
произнес громко, поднимая чашу:
– За нас, за тебя, кесарь, отец римлян, самый дорогой и
лучший из людей!
После этого допили вино, и африканцы убрали со стола яства,
оставив на нем фрукты и кувшины. Опять-таки жестом прокуратор удалил слуг и
остался со своим гостем один под колоннадой.
– Итак, – заговорил негромко Пилат, – что можете вы сказать
мне о настроении в этом городе?
Он невольно обратил свой взор туда, где за террасами сада,
внизу, догорали и колоннады, и плоские кровли, позлащаемые последними лучами.
– Я полагаю, прокуратор, – ответил гость, – что настроение в
Ершалаиме теперь удовлетворительное.
– Так что можно ручаться, что беспорядки более не угрожают?
– Ручаться можно, – ласково поглядывая на прокуратора,
ответил гость, – лишь за одно в мире – за мощь великого кесаря.
– Да пошлют ему боги долгую жизнь, – тотчас же подхватил
Пилат, – и всеобщий мир. – Он помолчал и продолжал: – Так что вы полагаете, что
войска теперь можно увести?
