– Ах, подковочку, – заговорила она, – сию минуту! Так это
ваша подковочка? А я смотрю, лежит в салфеточке... Я нарочно прибрала, чтобы
кто не поднял, а то потом поминай как звали!
Получив подковочку и салфеточку, иностранец начал
расшаркиваться перед Аннушкой, крепко пожимать ей руку и горячо благодарить в
таких выражениях, с сильным заграничным акцентом:
– Я вам глубочайше признателен, мадам. Мне эта подковочка
дорога как память. И позвольте вам за то, что вы ее сохранили, вручить двести
рублей. – И он тотчас вынул из жилетного кармана деньги и вручил их Аннушке.
Та, отчаянно улыбаясь, только вскрикивала:
– Ах, покорнейше вас благодарю! Мерси! Мерси!
Щедрый иностранец в один мах проскользнул через целый марш
лестницы вниз, но прежде чем смыться окончательно, крикнул снизу, но без
акцента:
– Ты, старая ведьма, если когда еще поднимешь чужую вещь, в
милицию ее сдавай, а за пазуху не прячь!
Чувствуя в голове звон и суматоху от всех этих происшествий
на лестнице, Аннушка еще долго по инерции продолжала кричать:
– Мерси! Мерси! Мерси! – а иностранца уже давно не было.
Не было и машины во дворе. Вернув Маргарите подарок Воланда,
Азазелло распрощался с нею, спросил, удобно ли ей сидеть, а Гелла сочно
расцеловалась с Маргаритой, кот приложился к ее руке, провожатые помахали
руками безжизненно и неподвижно завалившемуся в угол сидения мастеру, махнули грачу
и тотчас растаяли в воздухе, не считая нужным утруждать себя подъемом по
лестнице. Грач зажег фары и выкатил в ворота мимо мертво спящего человека в
подворотне. И огни большой черной машины пропали среди других огней на
бессонной и шумной Садовой.
Через час в подвале маленького домика в одном из Арбатских
переулков, в первой комнате, где было все так же, как было до страшной осенней
ночи прошлого года, за столом, накрытым бархатной скатертью, под лампой с
абажуром, возле которой стояла вазочка с ландышами, сидела Маргарита и тихо
плакала от пережитого потрясения и счастья. Тетрадь, исковерканная огнем,
лежала перед нею, а рядом возвышалась стопка нетронутых тетрадей. Домик молчал.
В соседней маленькой комнате на диване, укрытый больничным халатом, лежал в
глубоком сне мастер. Его ровное дыхание было беззвучно.
Наплакавшись, Маргарита взялась за нетронутые тетради и
нашла то место, что перечитывала перед свиданием с Азазелло под кремлевской
стеной. Маргарите не хотелось спать. Она гладила рукопись ласково, как гладят
любимую кошку, и поворачивала ее в руках, оглядывая со всех сторон, то
останавливаясь на титульном листе, то открывая конец. На нее накатила вдруг
ужасная мысль, что это все колдовство, что сейчас тетради исчезнут из глаз, что
она окажется в своей спальне в особняке и что, проснувшись, ей придется идти
топиться. Но это была последняя страшная мысль, отзвук долгих переживаемых ею
страданий. Ничто не исчезало, всесильный Воланд был действительно всесилен, и
сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами
тетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова:
– Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый
прокуратором город... Да, тьма...
Глава 25
Как прокуратор пытался спасти Иуду
Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый
прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной
Антониевой башней, опустилась с неба бездна и залила крылатых богов над
гипподромом, Хасмонейский дворец с бойницами, базары, караван-сараи, переулки,
пруды... Пропал Ершалаим – великий город, как будто не существовал на свете.
Все пожрала тьма, напугавшая все живое в Ершалаиме и его окрестностях. Странную
тучу принесло с моря к концу дня, четырнадцатого дня весеннего месяца нисана.
Она уже навалилась своим брюхом на Лысый Череп, где палачи
поспешно кололи казнимых, она навалилась на храм в Ершалаиме, сползла дымными
потоками с холма его и залила Нижний Город. Она вливалась в окошки и гнала с
кривых улиц людей в дома. Она не спешила отдавать свою влагу и отдавала только
свет. Лишь только дымное черное варево распарывал огонь, из кромешной тьмы
взлетала вверх великая глыба храма со сверкающим чешуйчатым покрытием. Но он
угасал во мгновение, и храм погружался в темную бездну. Несколько раз он
выскакивал из нее и опять проваливался, и каждый раз этот провал сопровождался
грохотом катастрофы.
Другие трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий
храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые
статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки. Но опять прятался
небесный огонь, и тяжелые удары грома загоняли золотых идолов во тьму.
Ливень хлынул неожиданно, и тогда гроза перешла в ураган. В
том самом месте, где около полудня, близ мраморной скамьи в саду, беседовали
прокуратор и первосвященник, с ударом, похожим на пушечный, как трость
переломило кипарис. Вместе с водяной пылью и градом на балкон под колонны несло
сорванные розы, листья магнолий, маленькие сучья и песок. Ураган терзал сад.
В это время под колоннами находился только один человек, и
этот человек был прокуратор.
Теперь он не сидел в кресле, а лежал на ложе у низкого
небольшого стола, уставленного яствами и вином в кувшинах. Другое ложе, пустое,
находилось с другой стороны стола. У ног прокуратора простиралась неубранная
красная, как бы кровавая, лужа и валялись осколки разбитого кувшина. Слуга,
перед грозою накрывавший для прокуратора стол, почему-то растерялся под его
взглядом, взволновался от того, что чем-то не угодил, и прокуратор,
рассердившись на него, разбил кувшин о мозаичный пол, проговорив:
– Почему в лицо не смотришь, когда подаешь? Разве ты
что-нибудь украл?
Черное лицо африканца посерело, в глазах его появился
смертельный ужас, он задрожал и едва не разбил и второй кувшин, но гнев
прокуратора почему-то улетел так же быстро, как и прилетел. Африканец кинулся
было подбирать осколки и затирать лужу, но прокуратор махнул ему рукою, и раб
убежал. А лужа осталась.
Теперь африканец во время урагана притаился возле ниши, где
помещалась статуя белой нагой женщины со склоненной головой, боясь показаться
не вовремя на глаза и в то же время опасаясь и пропустить момент, когда его
может позвать прокуратор.
Лежащий на ложе в грозовом полумраке прокуратор сам наливал
себе вино в чашу, пил долгими глотками, по временам притрагивался к хлебу,
крошил его, глотал маленькими кусочками, время от времени высасывал устрицы,
жевал лимон и пил опять.
