И Маргарита в черном плаще, мастер в больничном халате вышли
в коридор ювелиршиной квартиры, в котором горела свеча и где их дожидалась
свита Воланда. Когда пошли из коридора, Гелла несла чемодан, в котором был
роман и небольшое имущество Маргариты Николаевны, а кот помогал Гелле. У дверей
квартиры Коровьев раскланялся и исчез, а остальные пошли провожать по лестнице.
Она была пуста. Когда проходили площадку третьего этажа, что-то мягко стукнуло,
но на это никто не обратил внимания. У самых выходных дверей шестого парадного
Азазелло дунул вверх, и только что вышли во двор, в который не заходила луна,
увидели спящего на крыльце, и, по-видимому, спящего мертвым сном, человека в
сапогах и в кепке, а также стоящую у подъезда большую черную машину с
потушенными фарами. В переднем стекле смутно виднелся силуэт грача.
Уже собирались садиться, как Маргарита в отчаянии негромко
воскликнула:
– Боже, я потеряла подкову!
– Садитесь в машину, – сказал Азазелло, – и подождите меня.
Я сейчас вернусь, только разберусь, в чем тут дело. – И он ушел в парадное.
Дело же было вот в чем: за некоторое время до выхода
Маргариты и мастера с их провожатыми из квартиры N 48, помещавшейся под
ювелиршиной, вышла на лестницу сухонькая женщина с бидоном и сумкой в руках.
Это была та самая Аннушка, что в среду разлила, на горе Берлиоза, подсолнечное
масло у вертушки.
Никто не знал, да, наверное, и никогда не узнает, чем
занималась в Москве эта женщина и на какие средства она существовала. Известно
о ней было лишь то, что видеть ее можно было ежедневно то с бидоном, то с
сумкой, а то и с сумкой и с бидоном вместе – или в нефтелавке, или на рынке,
или под воротами дома, или на лестнице, а чаще всего в кухне квартиры N 48, где
и проживала эта Аннушка. Кроме того и более всего было известно, что где бы ни
находилась или ни появлялась она – тотчас же в этом месте начинался скандал, и
кроме того, что она носила прозвище «Чума».
Чума-Аннушка вставала почему-то чрезвычайно рано, а сегодня
что-то подняло ее совсем ни свет ни заря, в начале первого. Повернулся ключ в
двери, Аннушкин нос высунулся в нее, а затем высунулась она и вся целиком,
захлопнула за собою дверь и уже собиралась тронуться куда-то, как на верхней
площадке грохнула дверь, кто-то покатился вниз по лестнице и, налетев на
Аннушку, отбросил ее в сторону так, что она ударилась затылком об стену.
– Куда ж тебя черт несет в одних подштанниках? – провизжала
Аннушка, ухватившись за затылок. Человек в одном белье, с чемоданом в руках и в
кепке, с закрытыми глазами ответил Аннушке диким сонным голосом:
– Колонка! Купорос! Одна побелка чего стоила, – и, заплакав,
рявкнул: – Вон! – тут он бросился, но не дальше, вниз по лестнице, а обратно – вверх,
туда, где было выбитое ногой экономиста стекло в окне, и через это окно кверху
ногами вылетел во двор. Аннушка даже про затылок забыла, охнула и сама
устремилась к окну. Она легла животом на площадку и высунула голову во двор,
ожидая увидеть на асфальте, освещенном дворовым фонарем, насмерть разбившегося
человека с чемоданом. Но ровно ничего на асфальте во дворе не было.
Оставалось предположить, что сонная и странная личность
улетела из дому, как птица, не оставив по себе никакого следа. Аннушка перекрестилась
и подумала: «Да, уж действительно квартирка номер пятьдесят! Недаром люди
говорят! Ай да квартирка!»
Не успела она этого додумать, как дверь наверху опять
хлопнула, и второй кто-то побежал сверху. Аннушка прижалась к стене и видела,
как какой-то довольно почтенный гражданин с бородкой, но с чуть-чуть
поросячьим, как показалось Аннушке, лицом, шмыгнул мимо нее и, подобно первому,
покинул дом через окно, тоже опять-таки и не думая разбиваться на асфальте.
Аннушка забыла уже про цель своего похода и осталась на лестнице, крестясь,
охая и сама с собою разговаривая.
Третий, без бородки, с круглым бритым лицом, в толстовке,
выбежал сверху через короткое время и точно так же упорхнул в окно.
К чести Аннушки надо сказать, что она была любознательна и
решила еще подождать, не будет ли каких новых чудес. Дверь наверху вновь
открыли, и теперь сверху начала спускаться целая компания, но не бегом, а
обыкновенно, как все люди ходят. Аннушка отбежала от окна, спустилась вниз к
своей двери, быстрехонько открыла ее, спряталась за нею, и в оставленной ею
щелке замерцал ее исступленный от любопытства глаз.
Какой-то не то больной, не то не больной, а странный,
бледный, обросший бородой, в черной шапочке и в каком-то халате спускался вниз
нетвердыми шагами. Его бережно вела под руку какая-то дамочка в черной рясе,
как показалось Аннушке в полутьме. Дамочка не то босая, не то в каких-то
прозрачных, видно, заграничных, в клочья изодранных туфлях. Тьфу ты! Что в
туфлях! Да ведь дамочка-то голая! Ну да, ряса накинута прямо на голое тело! «Ай
да квартирка!» В душе у Аннушки все пело от предвкушения того, что она будет
завтра рассказывать соседям.
За странно одетой дамочкой следовала совершенно голая
дамочка с чемоданчиком в руке, а возле чемоданчика мыкался черный громадный
кот. Аннушка едва вслух что-то не пискнула, протирая глаза.
Замыкал шествие маленького роста прихрамывающий иностранец с
кривым глазом, без пиджака, в белом фрачном жилете и при галстуке. Вся эта
компания мимо Аннушки проследовала вниз. Тут что-то стукнуло на площадке.
Услышав, что шаги стихают, Аннушка, как змея, выскользнула из-за двери, бидон
поставила к стенке, пала животом на площадку и стала шарить. В руках у нее
оказалась салфеточка с чем-то тяжелым. Глаза у Аннушки полезли на лоб, когда
она развернула сверточек. Аннушка к самым глазам подносила драгоценность, и
глаза эти горели совершенно волчьим огнем. В голове у Аннушки образовалась
вьюга: «Знать ничего не знаю! Ведать ничего не ведаю!... К племяннику? Или
распилить ее на куски... Камушки-то можно выковырять... И по одному камушку:
один на Петровку, другой на Смоленский... И – знать ничего не знаю, и ведать
ничего не ведаю!»
Аннушка спрятала находку за пазуху, ухватила бидон и уже собиралась
скользнуть обратно в квартиру, отложив свое путешествие в город, как перед нею
вырос, дьявол его знает откуда взявшийся, тот самый с белой грудью без пиджака
и тихо шепнул:
– Давай подковку и салфеточку.
– Какую такую салфеточку-подковку? – спросила Аннушка,
притворяясь весьма искусно, – никакой я салфеточки не знаю. Что вы, гражданин,
пьяный, что ли?
Белогрудый твердыми, как поручни автобуса, и столь же
холодными пальцами, ничего более не говоря, сжал Аннушкино горло так, что
совершенно прекратил всякий доступ воздуха в ее грудь. Бидон вывалился из рук
Аннушки на пол. Подержав некоторое время Аннушку без воздуха, беспиджачный
иностранец снял пальцы с ее шеи. Хлебнув воздуху, Аннушка улыбнулась.
