За огромным письменным столом с массивной чернильницей сидел
пустой костюм и не обмакнутым в чернила сухим пером водил по бумаге. Костюм был
при галстуке, из кармашка костюма торчало самопишущее перо, но над воротником
не было ни шеи, ни головы, равно как из манжет не выглядывали кисти рук. Костюм
был погружен в работу и совершенно не замечал той кутерьмы, что царила кругом.
Услыхав, что кто-то вошел, костюм откинулся в кресле, и над воротником
прозвучал хорошо знакомый бухгалтеру голос Прохора Петровича:
– В чем дело? Ведь на дверях же написано, что я не принимаю.
Красавица секретарь взвизгнула и, ломая руки, вскричала:
– Вы видите? Видите?! Нету его! Нету! Верните его, верните!
Тут в дверь кабинета кто-то сунулся, охнул и вылетел вон.
Бухгалтер почувствовал, что ноги его задрожали, и сел на краешек стула, но не
забыл поднять портфель. Анна Ричардовна прыгала вокруг бухгалтера, терзая его
пиджак, и вскрикивала:
– Я всегда, всегда останавливала его, когда он чертыхался!
Вот и дочертыхался, – тут красавица подбежала к письменному столу и музыкальным
нежным голосом, немного гнусавым после плача, воскликнула:
– Проша! где вы?
– Кто вам тут «Проша»? – осведомился надменно костюм, еще
глубже заваливаясь в кресле.
– Не узнает! Меня не узнает! Вы понимаете? – взрыдала
секретарь.
– Попрошу не рыдать в кабинете! – уже злясь, сказал
вспыльчивый костюм в полоску и рукавом подтянул к себе свежую пачку бумаг, с
явной целью поставить на них резолюцию.
– Нет, не могу видеть этого, нет, не могу! – закричала Анна
Ричардовна и выбежала в секретарскую, а за нею как пуля вылетел и бухгалтер.
– Вообразите, сижу, – рассказывала, трясясь от волнения,
Анна Ричардовна, снова вцепившись в рукав бухгалтера, – и входит кот. Черный,
здоровый, как бегемот. Я, конечно, кричу ему «брысь!». Он – вон, а вместо него
входит толстяк, тоже с какой-то кошачьей мордой, и говорит: "«Это что же вы,
гражданка, посетителям »брысь« кричите?» И прямо шасть к Прохору Петровичу, я,
конечно, за ним, кричу: «Вы с ума сошли?» А он, наглец, прямо к Прохору
Петровичу и садится против него в кресло! Ну, тот... Он – добрейшей души
человек, но нервный. Вспылил! Не спорю. Нервозный человек, работает как вол, –
вспылил. «Вы чего, говорит, без доклада влезаете?» А тот нахал, вообразите,
развалился в кресле и говорит, улыбаясь: «А я, говорит, с вами по дельцу пришел
потолковать». Прохор Петрович вспылил опять-таки: «Я занят!» А тот, подумайте
только, отвечает: «Ничем вы не заняты...» А? Ну, тут уж, конечно, терпение
Прохора Петровича лопнуло, и он вскричал: «Да что ж это такое? Вывести его вон,
черти б меня взяли!» А тот, вообразите, улыбнулся и говорит: «Черти чтоб взяли?
А что ж, это можно!» И, трах, я не успела вскрикнуть, смотрю: нету этого с
кошачьей мордой и си... сидит... костюм... Геее! – распялив совершенно
потерявший всякие очертания рот, завыла Анна Ричардовна.
Подавившись рыданием, она перевела дух, но понесла что-то уж
совсем несообразное:
– И пишет, пишет, пишет! С ума сойти! По телефону говорит!
Костюм! Все разбежались, как зайцы!
Бухгалтер только стоял и трясся. Но тут судьба его выручила.
В секретарскую спокойной деловой походкой входила милиция в составе двух
человек. Увидев их, красавица зарыдала еще пуще, тыча рукою в дверь кабинета.
– Давайте не будем рыдать, гражданка, – спокойно сказал
первый, а бухгалтер, чувствуя, что он здесь совершенно лишний, выскочил из
секретарской и через минуту был уже на свежем воздухе. В голове у него был
какой-то сквозняк, гудело, как в трубе, и в этом гудении слышались клочки
капельдинерских рассказов о вчерашнем коте, который принимал участие в сеансе.
«Э-ге-ге? Да уж не наш ли это котик?»
Не добившись толку в комиссии, добросовестный Василий
Степанович решил побывать в филиале ее, помещавшемся в Ваганьковском переулке.
И чтобы успокоить себя немного, проделал путь до филиала пешком.
Городской зрелищный филиал помещался в облупленном от
времени особняке в глубине двора и знаменит был своими порфировыми колоннами в
вестибюле.
Но не колонны поражали в этот день посетителей филиала, а
то, что происходило под ними.
Несколько посетителей стояли в оцепенении и глядели на
плачущую барышню, сидевшую за столиком, на котором лежала специальная зрелищная
литература, продаваемая барышней. В данный момент барышня никому ничего не
предлагала из этой литературы и на участливые вопросы только отмахивалась, а в
это время и сверху, и снизу, и с боков, из всех отделов филиала сыпался
телефонный звон, по крайней мере, двадцати надрывавшихся аппаратов.
Поплакав, барышня вдруг вздрогнула, истерически крикнула:
– Вот опять! – и неожиданно запела дрожащим сопрано:
Славное море священный Байкал...
Курьер, показавшийся на лестнице, погрозил кому-то кулаком и
запел вместе с барышней незвучным, тусклым баритоном:
Славен корабль, омулевая бочка!..
К голосу курьера присоединились дальние голоса, хор начал
разрастаться, и, наконец, песня загремела во всех углах филиала. В ближайшей
комнате N 6, где помещался счетно-проверочный отдел, особенно выделялась чья-то
мощная с хрипотцой октава. Аккомпанировал хору усиливающийся треск телефонных
аппаратов.
Гей, Баргузин... пошевеливай вал!.. – орал курьер на
лестнице.
Слезы текли по лицу девицы, она пыталась стиснуть зубы, но
рот ее раскрывался сам собою, и она пела на октаву выше курьера:
Молодцу быть недалечко!
Поражало безмолвных посетителей филиала то, что хористы,
рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не
спуская глаз с невидимого дирижера.
Прохожие в Ваганьковском останавливались у решетки двора,
удивляясь веселью, царящему в филиале.
Как только первый куплет пришел к концу, пение стихло
внезапно, опять-таки как бы по жезлу дирижера. Курьер тихо выругался и скрылся.
Тут открылись парадные двери, и в них появился гражданин в летнем пальто,
из-под которого торчали полы белого халата, а с ним милиционер.
– Примите меры, доктор, умоляю, – истерически крикнула
девица.
На лестницу выбежал секретарь филиала и, видимо, сгорая от
стыда и смущения, заговорил, заикаясь:
