Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться,
что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными
ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным
хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали
суп в миски и раздавали хлеб.
– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту!
Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил
как следует, закусил, хорошо!
– Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? – обратился
непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая
ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.
– Нету! Нету! Нету у меня! – страшным голосом прокричал
Никанор Иванович, – понимаешь, нету!
– Нету? – грозным басом взревел повар, – нету? – женским
ласковым голосом спросил он, – нету, нету, – успокоительно забормотал он,
превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за
плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович
сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но
отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и
все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую
марлей, с лежащим на ней шприцем.
– Ведь это что же, – горько говорил Никанор Иванович, пока
ему делали укол, – нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!
– Нету, нету, – успокаивала добросердечная Прасковья
Федоровна, – а на нет и суда нет.
Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул
без всяких сновидений.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю
комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где
забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая
горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале и
развившиеся волосы.
Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он
проснулся и заплакал.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою,
и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало.
После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна,
накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема.
Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц
в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось
над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...
Глава 16
Казнь
Солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора
оцеплена двойным оцеплением.
Та кавалерийская ала, что перерезала прокуратору путь около
полудня, рысью вышла к Хевровским воротам города. Путь для нее уже был
приготовлен. Пехотинцы каппадокийской когорты отдавили в стороны скопища людей,
мулов и верблюдов, и ала, рыся и поднимая до неба белые столбы пыли, вышла на
перекресток, где сходились две дороги: южная, ведущая в Вифлеем, и
северо-западная – в Яффу. Ала понеслась по северо-западной дороге. Те же
каппадокийцы были рассыпаны по краям дороги, и заблаговременно они согнали с
нее в стороны все караваны, спешившие на праздник в Ершалаим. Толпы богомольцев
стояли за каппадокийцами, покинув свои временные полосатые шатры, раскинутые
прямо на траве. Пройдя около километра, ала обогнала вторую когорту
молниеносного легиона и первая подошла, покрыв еще километр, к подножию Лысой
Горы. Здесь она спешилась. Командир рассыпал алу на взводы, и они оцепили все
подножие невысокого холма, оставив свободным только один подъем на него с
Яффской дороги.
Через некоторое время за алой подошла к холму вторая
когорта, поднялась на один ярус выше и венцом опоясала гору.
Наконец подошла кентурия под командой Марка Крысобоя. Она
шла, растянутая двумя цепями по краям дороги, а между этими цепями, под конвоем
тайной стражи, ехали в повозке трое осужденных с белыми досками на шее, на
каждой из которых было написано «Разбойник и мятежник» на двух языках –
арамейском и греческом. За повозкой осужденных двигались другие, нагруженные
свежеотесанными столбами с перекладинами, веревками, лопатами, ведрами и
топорами. На этих повозках ехали шесть палачей. За ними верхом ехали кентурион
Марк, начальник храмовой стражи в Ершалаиме и тот самый человек в капюшоне, с
которым Пилат имел мимолетное совещание в затемненной комнате во дворце.
Замыкалась процессия солдатской цепью, а за нею уже шло около двух тысяч
любопытных, не испугавшихся адской жары и желавших присутствовать при
интересном зрелище.
К этим любопытным из города присоединились теперь любопытные
богомольцы, которых беспрепятственно пропускали в хвост процессии. Под тонкие
выкрики глашатаев, сопровождавших колонну и кричавших то, что около полудня
прокричал Пилат, она втянулась на лысую гору.
Ала пропустила всех во второй ярус, а вторая кентурия
пропустила наверх только тех, кто имел отношение к казни, а затем, быстро
маневрируя, рассеяла толпу вокруг всего холма, так что та оказалась между
пехотным оцеплением вверху и кавалерийским внизу. Теперь она могла видеть казнь
сквозь неплотную цепь пехотинцев.
Итак, прошло со времени подъема процессии на гору более трех
часов, и солнце уже снижалось над Лысой Горой, но жар еще был невыносим, и
солдаты в обоих оцеплениях страдали от него, томились от скуки и в душе
проклинали трех разбойников, искренне желая им скорейшей смерти.
Маленький командир алы со взмокшим лбом и в темной от пота
на спине белой рубахе, находившийся внизу холма у открытого подъема, то и дело
подходил к кожаному ведру в первом взводе, черпал из него пригоршнями воду, пил
и мочил свой тюрбан. Получив от этого некоторое облегчение, он отходил и вновь
начинал мерить взад и вперед пыльную дорогу, ведущую на вершину. Длинный меч
его стучал по кожаному шнурованному сапогу. Командир желал показать своим
кавалеристам пример выносливости, но, жалея солдат, разрешил им из пик,
воткнутых в землю, устроить пирамиды и набросить на них белые плащи. Под этими
шалашами и скрывались от безжалостного солнца сирийцы. Ведра пустели быстро, и
кавалеристы из разных взводов по очереди отправлялись за водой в балку под
горой, где в жидкой тени тощих тутовых деревьев доживал свои дни на этой
дьявольской жаре мутноватый ручей. Тут же стояли, ловя нестойкую тень, и
скучали коноводы, державшие присмиревших лошадей.
