– Желаете, – промычал он, – землю буду есть, что не брал? А
Коровьев – он черт.
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили
голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом
языке.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора
Ивановича, вскочившего с колен:
– Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его...
Держите его! Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил
воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес
полную околесицу.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким
разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он
несколько поутих и только молился и всхлипывал.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но
никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не
видел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым,
была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные
сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл
растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику
Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать
впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович
уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чем
далее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал
легко и ровно, и его оставили одного.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе
которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что
Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в
руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих
дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с
небес весело сказал:
– Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.
Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный
громкоговоритель.
Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под
золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как
следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена,
задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как
звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже
публика.
Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была
одного пола – мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в
театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно
натертом и скользком.
Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович,
помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет
по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим,
бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на
новоприбывшего зрителя.
Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух,
занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на
котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.
Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и
причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале
оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.
– Сидите? – спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
– Сидим, сидим, – хором ответили ему из зала тенора и басы.
– Гм... – заговорил задумчиво артист, – и как вам не
надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются
весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто уж
программа такая интересная? Впрочем, что кому нравится, – философски закончил
артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и
звучно объявил:
– Итак, следующим номером нашей программы – Никанор Иванович
Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой.
Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор
Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел
его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор
Иванович, не помня как, оказался на сцене.
В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего
сразу провалился в темноту зал с публикой.
– Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, – задушевно
заговорил молодой артист, – и сдавайте валюту.
Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо
заговорил:
– Богом клянусь, что...
Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился
криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.
– Насколько я понял вас, – заговорил ведущий программу, – вы
хотели поклясться богом, что у вас нет валюты? – и он участливо поглядел на
Никанора Ивановича.
– Так точно, нету, – ответил Никанор Иванович.
– Так, – отозвался артист, – а простите за нескромность:
откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры,
единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?
– Волшебные! – явно иронически сказал кто-то в темном зале.
– Так точно, волшебные, – робко ответил Никанор Иванович по
неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: –
Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина,
артист сказал:
– Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать!
Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам
как к специалистам – мыслимое ли это дело?
– Мы не валютчики, – раздались отдельные обиженные голоса в
зале, – но дело это немыслимое.
– Целиком присоединяюсь, – твердо сказал артист, – и спрошу
вас: что могут подбросить?
– Ребенка! – крикнул кто-то из зала.
