– Будем глядеть правде в глаза, – и гость повернул свое лицо
в сторону бегущего сквозь облако ночного светила. – И вы и я – сумасшедшие, что
отпираться! Видите ли, он вас потряс – и вы свихнулись, так как у вас,
очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно
было в действительности. Но это так необыкновенно, что даже Стравинский,
гениальный психиатр, вам, конечно, не поверил. Он смотрел вас? (Иван кивнул.)
Ваш собеседник был и у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он навестил
Москву.
– Да ведь он тут черт знает чего натворит! Как-нибудь его
надо изловить? – не совсем уверенно, но все же поднял голову в новом Иване
прежний, еще не окончательно добитый Иван.
– Вы уже пробовали, и будет с вас, – иронически отозвался
гость, – и другим тоже пробовать не советую. А что натворит, это уж будьте
благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не я!
Хоть все и перегорело и угли затянулись пеплом, все же, клянусь, что за эту
встречу я отдал бы связку ключей Прасковьи Федоровны, ибо мне больше нечего
отдавать. Я нищий!
– А зачем он вам понадобился?
Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:
– Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того
же, что и вы, именно из-за Понтия Пилата, – тут гость пугливо оглянулся и
сказал: – Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.
– Вы – писатель? – с интересом спросил поэт.
Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:
– Я – мастер, – он сделался суров и вынул из кармана халата
совершенно засаленную черную шапочку с вышитой на ней желтым шелком буквой «М».
Он надел эту шапочку и показался Ивану в профиль и в фас, чтобы доказать, что
он – мастер. – Она своими руками сшила ее мне, – таинственно добавил он.
– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным презрением ответил
странный гость, – я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о
ней.
– Так вы хоть про роман скажите, – деликатно попросил Иван.
– Извольте-с. История моя, действительно, не совсем
обыкновенная, – начал гость.
...Историк по образованию, он еще два года тому назад
работал в одном из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.
– С какого языка? – с интересом спросил Иван.
– Я знаю пять языков, кроме родного, – ответил гость, –
английский, французский, немецкий, латинский и греческий. Ну, немножко еще
читаю по-итальянски.
– Ишь ты! – завистливо шепнул Иван.
Жил историк одиноко, не имея нигде родных и почти не имея знакомых
в Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.
– Вообразите мое изумление, – шептал гость в черной шапочке,
– когда я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер,
что и в газете! Облигацию, – пояснил он, – мне в музее дали.
Выиграв сто тысяч, загадочный гость Ивана поступил так:
купил книг, бросил свою комнату на Мясницкой...
– Уу, проклятая дыра! – прорычал гость.
...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...
– Вы знаете, что такое – застройщики? – спросил гость у
Ивана и тут же пояснил: – Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то
образом уцелела в Москве...
Нанял у застройщика две комнаты в подвале маленького домика
в садике. Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.
– Ах, это был золотой век, – блестя глазами, шептал
рассказчик, – совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина
с водой, – почему-то особенно горделиво подчеркнул он, – маленькие оконца над
самым тротуарчиком, ведущим от калитки. Напротив, в четырех шагах, под забором,
сирень, липа и клен. Ах, ах, ах! Зимою я очень редко видел в оконце чьи-нибудь
черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно пылал огонь!
Но внезапно наступила весна, и сквозь мутные стекла увидел я сперва голые, а
затем одевающиеся в зелень кусты сирени. И вот тогда-то, прошлою весной,
случилось нечто гораздо более восхитительное, чем получение ста тысяч рублей. А
это, согласитесь, громадная сумма денег!
– Это верно, – признал внимательно слушающий Иван.
– Я открыл оконца и сидел во второй, совсем малюсенькой
комнате, – гость стал отмеривать руками, – так... вот диван, а напротив другой
диван, а между ними столик, и на нем прекрасная ночная лампа, а к окошку ближе
книги, тут маленький письменный столик, а в первой комнате – громадная комната,
четырнадцать метров, – книги, книги и печка. Ах, какая у меня была обстановка!
Необыкновенно пахнет сирень! И голова моя становилась легкой
от утомления, и Пилат летел к концу.
– Белая мантия, красный подбой! Понимаю! – восклицал Иван.
– Именно так! Пилат летел к концу, к концу, и я уже знал,
что последними словами романа будут: «...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий
Пилат». Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч – громадная сумма, и у меня
был прекрасный серый костюм. Или отправлялся обедать в какой-нибудь дешевый
ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он теперь.
Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать,
глядя на луну:
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы.
Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти
цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые
цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась.
Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что
увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто
болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное,
никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и
пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной
стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился,
потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я
не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...
И, вообразите, внезапно заговорила она:
– Нравятся ли вам мои цветы?
