– Зрительская масса, – перебил Семплеярова наглый гаер, –
как будто ничего не заявляла? Но, принимая во внимание ваше глубокоуважаемое
желание, Аркадий Аполлонович, я, так и быть, произведу разоблачение. Но для
этого разрешите еще один крохотный номерок?
– Отчего же, – покровительственно ответил Аркадий
Аполлонович, – но непременно с разоблачением!
– Слушаюсь, слушаюсь. Итак, позвольте вас спросить, где вы
были вчера вечером, Аркадий Аполлонович?
При этом неуместном и даже, пожалуй, хамском вопросе лицо
Аркадия Аполлоновича изменилось, и весьма сильно изменилось.
– Аркадий Аполлонович вчера вечером был на заседании
акустической комиссии, – очень надменно заявила супруга Аркадия Аполлоновича, –
но я не понимаю, какое отношение это имеет к магии.
– Уй, мадам! – подтвердил Фагот, – натурально, вы не
понимаете. Насчет же заседания вы в полном заблуждении. Выехав на упомянутое
заседание, каковое, к слову говоря, и назначено-то вчера не было, Аркадий
Аполлонович отпустил своего шофера у здания акустической комиссии на Чистых
прудах (весь театр затих), а сам на автобусе поехал на Елоховскую улицу в гости
к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько и провел у
нее в гостях около четырех часов.
– Ой! – страдальчески воскликнул кто-то в полной тишине.
Молодая же родственница Аркадия Аполлоновича вдруг
расхохоталась низким и страшным смехом.
– Все понятно! – воскликнула она, – и я давно уже
подозревала это. Теперь мне ясно, почему эта бездарность получила роль Луизы!
И, внезапно размахнувшись коротким и толстым лиловым
зонтиком, она ударила Аркадия Аполлоновича по голове.
Подлый же Фагот, и он же Коровьев, прокричал:
– Вот, почтенные граждане, один из случаев разоблачения,
которого так назойливо добивался Аркадий Аполлонович!
– Как смела ты, негодяйка, коснуться Аркадия Аполлоновича? –
грозно спросила супруга Аркадия Аполлоновича, поднимаясь в ложе во весь свой
гигантский рост.
Второй короткий прилив сатанинского смеха овладел молодой
родственницей.
– Уж кто-кто, – ответила она, хохоча, – а уж я-то смею
коснуться! – и второй раз раздался сухой треск зонтика, отскочившего от головы
Аркадия Аполлоновича.
– Милиция! Взять ее! – таким страшным голосом прокричала
супруга Семплеярова, что у многих похолодели сердца.
А тут еще кот выскочил к рампе и вдруг рявкнул на весь театр
человеческим голосом:
– Сеанс окончен! Маэстро! Урежьте марш!!
Ополоумевший дирижер, не отдавая себе отчета в том, что
делает, взмахнул палочкой, и оркестр не заиграл, и даже не грянул, и даже не
хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал какой-то
невероятный, ни на что не похожий по развязности своей марш.
На мгновенье почудилось, что будто слышаны были некогда, под
южными звездами, в кафешантане, какие-то малопонятные, но разудалые слова этого
марша:
Его превосходительство
Любил домашних птиц
И брал под покровительство
Хорошеньких девиц!!!
А может быть, не было никаких этих слов, а были другие на
эту же музыку, какие-то неприличные крайне. Важно не это, а важно то, что в
Варьете после всего этого началось что-то вроде столпотворения вавилонского. К
Семплеяровской ложе бежала милиция, на барьер лезли любопытные, слышались
адские взрывы хохота, бешеные крики, заглушаемые золотым звоном тарелок из
оркестра.
И видно было, что сцена внезапно опустела и что надувало
Фагот, равно как и наглый котяра Бегемот, растаяли в воздухе, исчезли, как раньше
исчез маг в кресле с полинявшей обивкой.
Глава 13
Явление героя
Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: «Тсс!»
Иван опустил ноги с постели и всмотрелся. С балкона
осторожно заглядывал в комнату бритый, темноволосый, с острым носом,
встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно
лет тридцати восьми.
Убедившись в том, что Иван один, и прислушавшись,
таинственный посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что
пришедший одет в больничное. На нем было белье, туфли на босу ногу, на плечи
наброшен бурый халат.
Пришедший подмигнул Ивану, спрятал в карман связку ключей,
шепотом осведомился: «Можно присесть?» – и, получив утвердительный кивок,
поместился в кресле.
– Как же вы сюда попали? – повинуясь сухому грозящему
пальцу, шепотом спросил Иван, – ведь балконные-то решетки на замках?
– Решетки-то на замках, – подтвердил гость, – но Прасковья
Федоровна – милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил у нее месяц тому
назад связку ключей и, таким образом, получил возможность выходить на общий
балкон, а он тянется вокруг всего этажа, и, таким образом, иногда навестить
соседа.
– Раз вы можете выходить на балкон, то вы можете удрать. Или
высоко? – заинтересовался Иван.
– Нет, – твердо ответил гость, – я не могу удрать отсюда не
потому, что высоко, а потому, что мне удирать некуда. – И после паузы он
добавил: – Итак, сидим?
– Сидим, – ответил Иван, вглядываясь в карие и очень
беспокойные глаза пришельца.
– Да... – тут гость вдруг встревожился, – но вы, надеюсь, не
буйный? А то я, знаете ли, не выношу шума, возни, насилий и всяких вещей в этом
роде. В особенности ненавистен мне людской крик, будь то крик страдания, ярости
или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?
– Вчера в ресторане я одному типу по морде засветил, –
мужественно признался преображенный поэт.
– Основание? – строго спросил гость.
– Да, признаться, без основания, – сконфузившись, ответил
Иван.
– Безобразие, – осудил гость Ивана и добавил: – А кроме
того, что это вы так выражаетась: по морде засветил? Ведь неизвестно, что
именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так
что, знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.
Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
– Профессия?
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
