– Итак, граждане, – заговорил Бенгальский, улыбаясь
младенческой улыбкой, – сейчас перед вами выступит... – тут Бенгальский прервал
сам себя и заговорил с другими интонациями: – Я вижу, что количество публики к
третьему отделению еще увеличилось. У нас сегодня половина города! Как-то на
днях встречаю я приятеля и говорю ему: «Отчего не заходишь к нам? Вчера у нас
была половина города». А он мне отвечает: «А я живу в другой половине!» –
Бенгальский сделал паузу, ожидая, что произойдет взрыв смеха, но так как никто
не засмеялся, то он продолжал: – ...Итак, выступает знаменитый иностранный
артист мосье Воланд с сеансом черной магии! Ну, мы-то с вами понимаем, – тут
Бенгальский улыбнулся мудрой улыбкой, – что ее вовсе не существует на свете и
что она не что иное, как суеверие, а просто маэстро Воланд в высокой степени
владеет техникой фокуса, что и будет видно из самой интересной части, то есть
разоблачения этой техники, а так как мы все как один и за технику, и за ее
разоблачение, то попросим господина Воланда!
Произнеся всю эту ахинею, Бенгальский сцепил обе руки ладонь
к ладони и приветственно замахал ими в прорез занавеса, от чего тот, тихо шумя,
и разошелся в стороны.
Выход мага с его длинным помощником и котом, вступившим на
сцену на задних лапах, очень понравился публике.
– Кресло мне, – негромко приказал Воланд, и в ту же секунду,
неизвестно как и откуда, на сцене появилось кресло, в которое и сел маг. –
Скажи мне, любезный Фагот, – осведомился Воланд у клетчатого гаера, носившего,
по-видимому, и другое наименование, кроме «Коровьев», – как по-твоему, ведь
московское народонаселение значительно изменилось?
Маг поглядел на затихшую, пораженную появлением кресла из
воздуха публику.
– Точно так, мессир, – негромко ответил Фагот-Коровьев.
– Ты прав. Горожане сильно изменились, внешне, я говорю, как
и сам город, впрочем. О костюмах нечего уж и говорить, но появились эти... как
их... трамваи, автомобили...
– Автобусы, – почтительно подсказал Фагот.
Публика внимательно слушала этот разговор, полагая, что он
является прелюдией к магическим фокусам. Кулисы были забиты артистами и
рабочими сцены, и между их лицами виднелось напряженное, бледное лицо Римского.
Физиономия Бенгальского, приютившегося сбоку сцены, начала
выражать недоумение. Он чуть-чуть приподнял бровь и, воспользовавшись паузой,
заговорил:
– Иностранный артист выражает свое восхищение Москвой,
выросшей в техническом отношении, а также и москвичами, – тут Бенгальский
дважды улыбнулся, сперва партеру, а потом галерее.
Воланд, Фагот и кот повернули головы в сторону конферансье.
– Разве я выразил восхищение? – спросил маг у Фагота.
– Никак нет, мессир, вы никакого восхищения не выражали, –
ответил тот.
– Так что же говорит этот человек?
– А он попросту соврал! – звучно, на весь театр сообщил
клетчатый помошник и, обратясь к Бенгальскому, прибавил: – Поздравляю вас,
гражданин, соврамши!
С галерки плеснуло смешком, а Бенгальский вздрогнул и
выпучил глаза.
– Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны
и прочая...
– Аппаратура! – подсказал клетчатый.
– Совершенно верно, благодарю, – медленно говорил маг
тяжелым басом, – сколько гораздо более важный вопрос: изменились ли эти
горожане внутренне?
– Да, это важнейший вопрос, сударь.
В кулисах стали переглядываться и пожимать плечами,
Бенгальский стоял красный, а Римский был бледен. Но тут, как бы отгадав
начавшуюся тревогу, маг сказал:
– Однако мы заговорились, дорогой Фагот, а публика начинает
скучать. Покажи для начала что-нибудь простенькое.
Зал облегченно шевельнулся. Фагот и кот разошлись в разные
стороны по рампе. Фагот щелкнул пальцами, залихватски крикнул:
– Три, четыре! – поймал из воздуха колоду карт, стасовал ее
и лентой пустил коту. Кот ленту перехватил и пустил ее обратно. Атласная змея
фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец, и всю ее, карту за картой, заглотал.
После этого кот раскланялся, шаркнув правой задней лапой, и
вызвал неимоверный аплодисмент.
– Класс, класс! – восхищенно кричали за кулисами.
А Фагот тыкнул пальцем в партер и объявил:
– Колода эта таперича, уважаемые граждане, находится в
седьмом ряду у гражданина Парчевского, как раз между трехрублевкой и повесткой
о вызове в суд по делу об уплате алиментов гражданке Зельковой.
В партере зашевелились, начали привставать, и, наконец, какой-то
гражданин, которого, точно, звали Парчевским, весь пунцовый от изумления,
извлек из бумажника колоду и стал тыкать ею в воздух, не зная, что с нею
делать.
– Пусть она останется у вас на память! – прокричал Фагот. –
Недаром же вы говорили вчера за ужином, что кабы не покер, то жизнь ваша в
Москве была бы совершенно несносна.
– Стара штука, – послышалось с галерки, – этот в партере из
той же компании.
– Вы полагаете? – заорал Фагот, прищуриваясь на галерею, – в
таком случае, и вы в одной шайке с нами, потому что она у вас в кармане!
На галерке произошло движение, и послышался радостный голос:
– Верно! У него! Тут, тут... Стой! Да это червонцы!
Сидящие в партере повернули головы. На галерее какой-то
смятенный гражданин обнаружил у себя в кармане пачку, перевязанную банковским
способом и с надписью на обложке: «Одна тысяча рублей».
Соседи навалились на него, а он в изумлении ковырял ногтем
обложку, стараясь дознаться, настоящие ли это червонцы или какие-нибудь
волшебные.
– Ей богу, настоящие! Червонцы! – кричали с галерки
радостно.
– Сыграйте и со мной в такую колоду, – весело попросил
какой-то толстяк в середине партера.
– Авек плезир! – отозвался Фагот, – но почему же с вами
одним? Все примут горячее участие! – и скомандовал: – Прошу глядеть вверх!...
Раз! – в руке у него показался пистолет, он крикнул: – Два! – Пистолет
вздернулся кверху. Он крикнул: – Три! – сверкнуло, бухнуло, и тотчас же из-под
купола, ныряя между трапециями, начали падать в зал белые бумажки.
Они вертелись, их разносило в стороны, забивало на галерею,
откидывало в оркестр и на сцену. Через несколько секунд денежный дождь, все
густея, достиг кресел, и зрители стали бумажки ловить.
