В этот самый момент в кабинет вошла женщина в форменной
куртке, в фуражке, в черной юбке и в тапочках. Из маленькой сумки на поясе
женщина вынула беленький квадратик и тетрадь и спросила:
– Где тут Варенуха? Сверхмолния вам. Распишитесь.
Варенуха чиркнул какую-то закорючку в тетради у женщины, и
лишь только дверь за той захлопнулась, вскрыл квадратик.
Прочитав телеграмму, он поморгал глазами и передал квадратик
Римскому.
В телеграмме было напечатано следующее: «Ялты Москву Варьете
сегодня половину двенадцатого угрозыск явился шатен ночной сорочке брюках без
сапог психический назвался Лиходеевым директором Варьете молнируйте Ялтинский
розыск где директор Лиходеев».
– Здравствуйте, я ваша тетя! – воскликнул Римский и добавил:
– Еще сюрприз!
– Лжедмитрий, – сказал Варенуха и заговорил в трубку
телефона: – Телеграф? Счет Варьете. Примите сверхмолнию... Вы слушаете? «Ялта,
угрозыск... Лиходеев Москве финдиректор Римский»...
Независимо от сообщения о Ялтинском самозванце, Варенуха
опять принялся по телефону разыскивать Степу где попало и, натурально, нигде
его не нашел. Как раз тогда, когда Варенуха, держа в руках трубку, раздумывал о
том, куда бы ему еще позвонить, вошла та самая женщина, что принесла и первую
молнию, и вручила Варенухе новый конвертик. Торопливо вскрыв его, Варенуха
прочитал напечатанное и свистнул.
– Что еще? – нервно дернувшись, спросил Римский.
Варенуха молча подал ему, телеграмму и финдиректор увидел в
ней слова: «Умоляю верить брошен Ялту гипнозом Воланда молнируйте угрозыску
подтверждение личности Лиходеев».
Римский и Варенуха, касаясь друг друга головами,
перечитывали телеграмму, а перечитав, молча уставились друг на друга.
– Граждане! – вдруг рассердилась женщина, – расписывайтесь,
а потом уж будете молчать сколько угодно! Я ведь молнии разношу.
Варенуха, не спуская глаз с телеграммы, криво расчеркнулся в
тетради, и женщина исчезла.
– Ты же с ним в начале двенадцатого разговаривал по
телефону? – в полном недоумении заговорил администратор.
– Да смешно говорить! – пронзительно закричал Римский, –
разговаривал или не разговаривал, а не может он быть сейчас в Ялте! Это смешно!
– Он пьян... – сказал Варенуха.
– Кто пьян? – спросил Римский, и опять оба уставились друг
на друга.
Что телеграфировал из Ялты какой-то самозванец или
сумасшедший, в этом сомнений не было; но вот что было странно: откуда же
Ялтинский мистификатор знает Воланда, только вчера приехавшего в Москву? Откуда
он знает о связи между Лиходеевым и Воландом?
– «Гипнозом...» – повторял Варенуха слово из телеграммы, –
откуда же ему известно о Воланде? – он поморгал глазами и вдруг вскричал
решительно: – Да нет, чепуха, чепуха, чепуха!
– Где он остановился, этот Воланд, черт его возьми? –
спросил Римский.
Варенуха немедленно соединился с интуристским бюро и, к
полному удивлению Римского, сообщил, что Воланд остановился в квартире
Лиходеева. Набрав после этого номер Лиходеевской квартиры, Варенуха долго
слушал, как густо гудит в трубке. Среди этих гудков откуда-то издалека
послышался тяжкий, мрачный голос, пропевший: «...скалы, мой приют...» – и
Варенуха решил, что в телефонную сеть откуда-то прорвался голос из радиотеатра.
– Не отвечает квартира, – сказал Варенуха, кладя трубку на
рычаг, – попробовать разве позвонить еще...
Он не договорил. В дверях появилась все та же женщина, и
оба, и Римский и Варенуха, поднялись ей навстречу, а она вынула из сумки уже не
белый, а какой-то темный листок.
– Это уже становится интересно, – процедил сквозь зубы
Варенуха, провожая взглядом поспешно уходящую женщину. Первый листком овладел
Римский.
На темном фоне фотографической бумаги отчетливо выделялись
черные писаные строки:
«Доказательство мой почерк моя подпись молнируйте
подтверждение установите секретное наблюдение Воландом Лиходеев».
За двадцать лет своей деятельности в театрах Варенуха видал
всякие виды, но тут он почувствовал, что ум его застилается как бы пеленою, и он
ничего не сумел произнести, кроме житейской и притом совершенно нелепой фразы:
– Этого не может быть!
Римский же поступил не так. Он поднялся, открыл дверь,
рявкнул в нее курьерше, сидящей на табуретке:
– Никого, кроме почтальонов, не впускать! – и запер кабинет
на ключ.
Затем он достал из письменного стола кипу бумаг и начал
тщательно сличать жирные, с наклоном влево, буквы в фотограмме с буквами в
Степиных резолюциях и в его же подписях, снабженных винтовой закорючкой.
Варенуха, навалившись на стол, жарко дышал в щеку Римского.
– Это его почерк, – наконец твердо сказал финдиректор, а
Варенуха отозвался, как эхо:
– Его.
Вглядевшись в лицо Римского, администратор подивился
перемене, происшедшей в этом лице. И без того худой финдиректор как будто еще
более похудел и даже постарел, а глаза его в роговой оправе утратили свою
обычную колючесть, и появилась в них не только тревога, но даже как будто
печаль.
Варенуха проделал все, что полагается человеку в минуты
великого изумления. Он и по кабинету пробежался, и дважды вздымал руки, как
распятый, и выпил целый стакан желтоватой воды из графина, и восклицал:
– Не понимаю! Не по-ни-ма-ю!
Римский же смотрел в окно и напряженно о чем-то думал.
Положение финдиректора было очень затруднительно. Требовалось тут же, не сходя
с места, изобрести обыкновенные объяснения явлений необыкновенных.
Прищурившись, финдиректор представил себе Степу в ночной
сорочке и без сапог влезающим сегодня около половины двенадцатого в какой-то
невиданный сверхбыстроходный самолет, а затем его же, Степу, и тоже в половине
двенадцатого, стоящим в носках на аэродроме в Ялте... черт знает что такое!
Может быть, не Степа сегодня говорил с ним по телефону из
собственной своей квартиры? Нет, это говорил Степа! Ему ли не знать Степиного
голоса! Да если бы сегодня и не Степа говорил, то ведь не далее чем вчера, под
вечер, Степа из своего кабинета явился в этот самый кабинет с этим дурацким договором
и раздражал финдиректора своим легкомыслием. Как это он мог уехать или улететь,
ничего не сказав в театре? Да если бы и улетел вчера вечером, к полудню
сегодняшнего дня не долетел бы. Или долетел бы?
