Дело с интуристским бюро уладилось по телефону с
необыкновенной, поразившей председателя, быстротою. Оказалось, что там уже
знают о намерении господина Воланда жить в частной квартире Лиходеева и против
этого ничуть не возражают.
– Ну и чудно! – орал Коровьев.
Несколько ошеломленный его трескотней, председатель заявил,
что жилтоварищество согласно сдать на неделю квартиру N 50 артисту Воланду с
платой по... – Никанор Иванович замялся немножко и сказал:
– По пятьсот рублей в день.
Тут Коровьев окончательно поразил председателя. Воровски
подмигнув в сторону спальни, откуда слышались мягкие прыжки тяжелого кота, он
просипел:
– За неделю это выходит, стало быть, три с половиной тысячи?
Никанор Иванович подумал, что он прибавит к этому: «Ну и
аппетитик же у вас, Никанор Иванович!» – но Коровьев сказал совсем другое:
– Да разве это сумма! Просите пять, он даст.
Растерянно ухмыльнувшись, Никанор Иванович и сам не заметил,
как оказался у письменного стола, где Коровьев с величайшей быстротой и
ловкостью начертал в двух экземплярах контракт. После этого он слетал с ним в
спальню и вернулся, причем оба экземпляра оказались уже размашисто подписанными
иностранцем. Подписал контракт и председатель. Тут Коровьев попросил расписочку
на пять...
– Прописью, прописью, Никанор Иванович!.. Тысяч рублей, – и
со словами, как-то не идущими к серьезному делу: – Эйн, цвей, дрей! – выложил
председателю пять новеньких банковских пачек.
Произошло подсчитывание, пересыпаемое шуточками и
прибаутками Коровьева, вроде «денежка счет любит», «свой глазок – смотрок» и
прочего такого же.
Пересчитав деньги, председатель получил от Коровьва паспорт
иностранца для временной прописки, уложил его, и контракт, и деньги в портфель,
и, как-то не удержавшись, стыдливо попросил контрамарочку...
– О чем разговор! – взревел Коровьев, – сколько вам
билетиков, Никанор Иванович, двенадцать, пятнадцать?
Ошеломленный председатель пояснил, что контрамарок ему нужна
только парочка, ему и Пелагее Антоновне, его супруге.
Коровьев тут же выхватил блокнот и лихо выписал Никанору
Ивановичу контрамарочку на две персоны в первом ряду. И эту контрамарочку переводчик
левой рукой ловко всучил Никанору Ивановичу, а правой вложил в другую руку
председателя толстую хрустнувшую пачку. Метнув на нее взгляд, Никанор Иванович
густо покраснел и стал ее отпихивать от себя.
– Этого не полагается... – бормотал он.
– И слушать не стану, – зашипел в самое ухо его Коровьев, –
у нас не полагается, а у иностранцев полагается. Вы его обидите, Никанор
Иванович, а это неудобно. Вы трудились...
– Строго преследуется, – тихо-претихо прошептал председатель
и оглянулся.
– А где же свидетели? – шепнул в другое ухо Коровьев, – я
вас спрашиваю, где они? Что вы?
И тут случилось, как утверждал впоследствии председатель,
чудо: пачка сама вползла к нему в портфель. А затем председатель, какой-то
расслабленный и даже разбитый, оказался на лестнице. Вихрь мыслей бушевал у
него в голове. Тут вертелась и вилла в Ницце, и дрессированный кот, и мысль о
том, что свидетелей действительно не было, и что Пелагея Антоновна обрадуется
контрамарке. Это были бессвязные мысли, но в общем приятные. И тем не менее
где-то какая-то иголочка в самой глубине души покалывала председателя. Это была
иголочка беспокойства. Кроме того, тут же на лестнице председателя, как удар,
хватила мысль: «А как же попал в кабинет переводчик, если на дверях была печать?!
И как он, Никанор Иванович, об этом не спросил?» Некоторое время председатель,
как баран, смотрел на ступеньки лестницы, но потом решил плюнуть на это и не
мучить себя замысловатым вопросом.
Лишь только председатель покинул квартиру, из спальни донесся
низкий голос:
– Мне этот Никанор Иванович не понравился. Он выжига и плут.
Нельзя ли сделать так, чтобы он больше не приходил?
– Мессир, вам стоит это приказать!.. – отозвался откуда-то
Коровьев, но не дребезжащим, а очень чистым и звучным голосом.
И сейчас же проклятый переводчик оказался в передней,
навертел там номер и начал почему-то очень плаксиво говорить в трубку:
– Алло! Считаю долгом сообщить, что наш председатель
жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой,
спекулирует валютой. В данный момент в его квартире номер тридцать пять в
вентиляции, в уборной, в газетной бумаге четыреста долларов. Говорит жилец
означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов. Но заклинаю
держать в тайне мое имя. Опасаюсь мести вышеизложенного председателя.
И повесил трубку, подлец.
Что дальше происходило в квартире N 50, неизвестно, но
известно, что происходило у Никанора Ивановича. Запершись у себя в уборной на
крючок, он вытащил из портфеля пачку, навязанную переводчиком, и убедился в
том, что в ней четыреста рублей. Эту пачку Никанор Иванович завернул в обрывок
газеты и засунул в вентиляционный ход.
Через пять минут председатель сидел за столом в своей
маленькой столовой. Супруга его принесла из кухни аккуратно нарезанную
селедочку, густо посыпанную зеленым луком. Никанор Иванович налил лафитничек,
выпил, налил второй, выпил, подхватил на вилку три куска селедки... и в это
время позвонили, а Пелагея Антоновна внесла дымящуюся кастрюлю, при одном
взгляде на которую сразу можно было догадаться, что в ней, в гуще огненного
борща, находится то, чего вкуснее нет в мире, – мозговая кость.
Проглотив слюну, Никанор Иванович заворчал, как пес:
– А чтоб вам провалиться! Поесть не дадут. Не пускай никого,
меня нету, нету. Насчет квартиры скажи, чтобы перестали трепаться. Через неделю
будет заседание...
Супруга побежала в переднюю, а Никанор Иванович
разливательной ложкой поволок из огнедышащего озера – ее, кость, треснувшую
вдоль. И в эту минуту в столовую вошли двое граждан, а с ними почему-то очень
бледная Пелагея Антоновна. При взгляде на граждан побелел и Никанор Иванович и
поднялся.
– Где сортир? – озабоченно спросил первый, который был в
белой косоворотке.
На обеденном столе что-то стукнуло (это Никанор Иванович
уронил ложку на клеенку).
– Здесь, здесь, – скороговоркой ответила Пелагея Антоновна.
И пришедшие немедленно устремились в коридор.
