Женщина же тем временем, не теряя благодушного выражения
лица, при помощи одного нажима кнопки, увела штору вверх, и в комнату через
широкопетлистую и легкую решетку, доходящую до самого пола, хлынуло солнце. За
решеткой открылся балкон, за ним берег извивающейся реки и на другом ее берегу
– веселый сосновый бор.
– Пожалуйте ванну брать, – пригласила женщина, и под руками
ее раздвинулась внутренняя стена, за которой оказалось ванное отделение и
прекрасно оборудованная уборная.
Иван, хоть и решил с женщиной не разговаривать, не удержался
и, видя, как вода хлещет в ванну широкой струей из сияющего крана, сказал с
иронией:
– Ишь ты! Как в «Метрополе»!
– О нет, – с гордостью ответила женщина, – гораздо лучше.
Такого оборудования нет нигде и за границей. Ученые и врачи специально
приезжают осматривать нашу клинику. У нас каждый день интуристы бывают.
При слове «интурист» Ивану тотчас же вспомнился вчерашний
консультант. Иван затуманился, поглядел исподлобья и сказал:
– Интуристы... До чего же вы все интуристов обожаете! А
среди них, между прочим, разные попадаются. Я, например, вчера с таким
познакомился, что любо-дорого!
И чуть было не начал рассказывать про Понтия Пилата, но
сдержался, понимая, что женщине эти рассказы ни к чему, что все равно помочь
она ему не может.
Вымытому Ивану Николаевичу тут же было выдано решительно
все, что необходимо мужчине после ванны: выглаженная рубашка, кальсоны, носки.
Но этого мало: отворив дверь шкафика, женщина указала внутрь его и спросила:
– Что желаете надеть – халатик или пижамку?
Прикрепленный к новому жилищу насильственно, Иван едва
руками не всплеснул от развязности женщины и молча ткнул пальцем в пижаму из
пунцовой байки.
После этого Ивана Николаевича повели по пустому и беззвучному
коридору и привели в громаднейших размеров кабинет. Иван, решив относиться ко
всему, что есть в этом на диво оборудованном здании, с иронией, тут же мысленно
окрестил кабинет «фабрикой-кухней».
И было за что. Здесь стояли шкафы и стеклянные шкафики с блестящими
никелированными инструментами. Были кресла необыкновенно сложного устройства,
какие-то пузатые лампы с сияющими колпаками, множество склянок, и газовые
горелки, и электрические провода, и совершенно никому не известные приборы.
В кабинете за Ивана принялись трое – две женщины и один
мужчина, все в белом. Первым долгом Ивана отвели в уголок, за столик, с явною
целью кое-что у него повыспросить. Иван стал обдумывать положение. Перед ним
было три пути. Чрезвычайно соблазнял первый: кинуться на эти лампы и
замысловатые вещицы, и всех их к чертовой бабушке перебить и таким образом
выразить свой протест за то, что он задержан зря. Но сегодняшний Иван уже
значительно отличался от Ивана вчерашнего, и первый путь показался ему
сомнительным: чего доброго, они укоренятся в мысли, что он буйный сумасшедший.
Поэтому первый путь Иван отринул. Был второй: немедленно начать повествование о
консультанте и Понтии Пилате. Однако вчерашний опыт показал, что этому рассказу
не верят или понимают его как-то извращенно. Поэтому Иван и от этого пути
отказался, решив избрать третий: замкнуться в гордом молчании.
Полностью этого осуществить не удалось и, волей-неволей,
пришлось отвечать, хоть и скупо и хмуро, на целый ряд вопросов.
И у Ивана выспросили решительно все насчет его прошлой
жизни, вплоть до того, когда и как он болел скарлатиною, лет пятнадцать тому
назад. Исписав за Иваном целую страницу, перевернули ее, и женщина в белом
перешла к расспросам о родственниках Ивана. Началась какая-то канитель: кто
умер, когда да отчего, не пил ли, не болел ли венерическими болезнями, и все в
таком же роде. В заключение попросили рассказать о вчерашнем происшествии на
Патриарших прудах, но очень не приставали, сообщению о Понтии Пилате не
удивлялись.
Тут женщина уступила Ивана мужчине, и тот взялся за него
по-иному и ни о чем уже не расспрашивал. Он измерил температуру Иванова тела,
посчитал пульс, посмотрел Ивану в глаза, светя в них какою-то лампой. Затем на
помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в
спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали
молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из
него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые
браслеты...
Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как
все это глупо и странно получилось. Подумать только! Хотел предупредить всех об
опасности, грозящей от неизвестного консультанта, собирался его изловить, а
добился только того, что попал в какой-то таинственный кабинет затем, чтобы
рассказывать всякую чушь про дядю Федора, пившего в Вологде запоем. Нестерпимо
глупо!
Наконец Ивана отпустили. Он был препровожден обратно в свою
комнату, где получил чашку кофе, два яйца в смятку и белый хлеб с маслом.
Съев и выпив все предложенное, Иван решил дожидаться кого-то
главного в этом учреждении и уж у этого главного добиться и внимания к себе, и
справедливости.
И он дождался его, и очень скоро после своего завтрака.
Неожиданно открылась дверь в комнату Ивана, и в нее вошло множество народа в
белых халатах. Впереди всех шел тщательно, по-актерски обритый человек лет
сорока пяти, с приятными, но очень пронзительными глазами и вежливыми манерами.
Вся свита оказывала ему знаки внимания и уважения, и вход его получился поэтому
очень торжественным. «Как Понтий Пилат!» – подумалось Ивану.
Да, это был, несомненно, главный. Он сел на табурет, а все
остались стоять.
– Доктор Стравинский, – представился усевшийся Ивану и
поглядел на него дружелюбно.
– Вот, Александр Николаевич, – негромко сказал кто-то в
опрятной бородке и подал главному кругом исписанный Иванов лист.
«Целое дело сшили!» – подумал Иван. А главный привычными
глазами пробежал лист, пробормотал: «Угу, угу...» И обменялся с окружающими
несколькими фразами на малоизвестном языке.
«И по-латыни, как Пилат, говорит...» – печально подумал
Иван. Тут одно слово заставило его вздрогнуть, и это было слово «шизофрения» –
увы, уже вчера произнесенное проклятым иностранцем на Патриарших прудах, а
сегодня повторенное здесь профессором Стравинским.
«И ведь это знал!» – тревожно подумал Иван.
Главный, по-видимому, поставил себе за правило соглашаться
со всем и радоваться всему, что бы ни говорили ему окружающие, и выражать это
словами «Славно, славно...».
