Да, стихи... Ему – тридцать два года! В самом деле, что же
дальше? – И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. – До
старости? – Да, до старости. – Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?
«Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава не придет к тому,
кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные? Правду, правду сказал! –
безжалостно обращался к самому себе Рюхин, – не верю я ни во что из того, что
пишу!..»
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под
ним перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и,
более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом, что
грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на бульвар, и
что близех??нько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть
наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту.
«Вот пример настоящей удачливости... – тут Рюхин встал во весь рост на
платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего
чугунного человека, – какой бы шаг он ни сделал в жизни, что бы ни случилось с
ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Но что он сделал? Я не
понимаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: »Буря мглою...«? Не
понимаю!.. Повезло, повезло! – вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что
грузовик под ним шевельнулся, – стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и
раздробил бедро и обеспечил бессмертие...»
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший
поэт не более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже
опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился знакомый
конферансье в тюбетейке и с бокалом «Абрау» в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок. Не будь
Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно, получил бы
удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и украшая этот
рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не до того, а кроме того,
как ни мало был наблюдателен Рюхин, – теперь, после пытки в грузовике, он
впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот хоть и задает вопросы о
Бездомном и даже восклицает «Ай-яй-яй!», но, по сути дела, совершенно
равнодушен к судьбе Бездомного и ничуть его не жалеет. «И молодец! И
правильно!» – с цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав
рассказ о шизофрении, попросил:
– Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
– Понимаю... сию минуту... – и махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел,
скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что исправить
в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь
понимал, что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к
небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали
скатерти со столов. У котов, шнырявших возле веранды, был утренний вид. На
поэта неудержимо наваливался день.
Глава 7
Нехорошая квартирка
Если бы в следующее утро Степе Лиходееву сказали бы так:
«Степа! Тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!» – Степа ответил бы
томным, чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною, что хотите, но
я не встану».
Не то что встать, – ему казалось, что он не может открыть
глаз, потому что, если он только это сделает, сверкнет молния и голову его тут
же разнесет на куски. В этой голове гудел тяжелый колокол, между глазными
яблоками и закрытыми веками проплывали коричневые пятна с огненно-зеленым
ободком, и в довершение всего тошнило, причем казалось, что тошнота эта связана
со звуками какого-то назойливого патефона.
Степа старался что-то припомнить, но припоминалось только
одно – что, кажется, вчера и неизвестно где он стоял с салфеткой в руке и
пытался поцеловать какую-то даму, причем обещал ей, что на другой день, и ровно
в полдень, придет к ней в гости. Дама от этого отказывалась, говоря: «Нет, нет,
меня не будет дома!» – а Степа упорно настаивал на своем: «А я вот возьму да и
приду!»
Ни какая это была дама, ни который сейчас час, ни какое
число, ни какого месяца – Степа решительно не знал и, что хуже всего, не мог
понять, где он находится. Он постарался выяснить хотя бы последнее и для этого
разлепил слипшиеся веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.
Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит навзничь у себя на кровати, то
есть на бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут ему так ударило в голову,
что он закрыл глаз и застонал.
Объяснимся: Степа Лиходеев, директор театра Варьете, очнулся
утром у себя в той самой квартире, которую он занимал пополам с покойным
Берлиозом, в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.
Надо сказать, что квартира эта – N 50 – давно уже
пользовалась если не плохой, то, во всяком случае, странной репутацией. Еще два
года тому назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна Францевна де
Фужере, пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти
сдавала жильцам: одному, фамилия которого была, кажется, Беломут, и другому – с
утраченной фамилией.
И вот два года тому назад начались в квартире необъяснимые
происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.
Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал
в переднюю второго жильца (фамилия которого утратилась) и сказал, что того
просят на минутку зайти в отделение милиции в чем-то расписаться. Жилец
приказал Анфисе, преданной и давней домашней работнице Анны Францевны, сказать,
в случае если ему будут звонить, что он вернется через десять минут, и ушел
вместе с корректным милиционером в белых перчатках. Но не вернулся он не только
через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее всего то, что,
очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.
Набожная, а откровеннее сказать – суеверная, Анфиса так
напрямик и заявила очень расстроенной Анне Францевне, что это колдовство и что
она прекрасно знает, кто утащил и жильца и милиционера, только к ночи не хочет
говорить. Ну, а колдовству, как известно, стоит только начаться, а там уж его
ничем не остановишь. Второй жилец исчез, помнится, в понедельник, а в среду как
сквозь землю провалился Беломут, но, правда, при других обстоятельствах. Утром
за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его на службу, и отвезла, но
назад никого не привезла и сама больше не вернулась.
