– Ну да, иконка... – Иван покраснел, – иконка-то больше всего
и испугала, – он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, – но дело в том, что он,
консультант, он, будем говорить прямо... с нечистой силой знается... и так его
не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с
Ивана.
– Да-с, – продолжал Иван, – знается! Тут факт бесповоротный.
Он лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть! Верно
говорю! Все видел – и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это я
ручаюсь.
– Ну-те, ну-те...
– Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и
побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
– Эге-ге! – воскликнул Иван и поднялся с дивана, – два часа,
а я с вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
– Пропустите к телефону, – приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо
спросила у Рюхина:
– Женат он?
– Холост, – испуганно ответил Рюхин.
– Член профсоюза?
– Да.
– Милиция? – закричал Иван в трубку, – милиция? Товарищ
дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с пулеметами
для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за мною, я сам с вами
поеду... Говорит поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш адрес? –
шепотом спросил Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, – а потом опять
закричал в трубку: – Вы слушаете? Алло!.. Безобразие! – вдруг завопил Иван и
швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо
сказал «до свидания» и собрался уходить.
– Помилуйте, куда же вы хотите идти? – заговорил врач,
вглядываясь в глаза Ивана, – глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете
себя, останьтесь у нас!
– Пропустите-ка, – сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у
дверей. – Пустите вы или нет? – страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его
стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.
– Ах так?! – дико и затравленно озираясь, произнес Иван, –
ну ладно же! Прощайте... – и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался
удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван
забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:
– Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти,
говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом
распорола ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло
эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим
моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана подержали еще несколько секунд, и
потом опустили на диван.
– Бандиты! – прокричал Иван и вскочил с дивана, но был
водворен на него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но
обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно зевнул,
потом улыбнулся со злобой.
– Заточили все-таки, – сказал он, зевнул еще раз, неожиданно
прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже
сонным голосом, без злобы: – Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь.
Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более всего интересует Понтий
Пилат... Пилат... – тут он закрыл глаза.
– Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, –
распорядился врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись
белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными лампами. Из
коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего
Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.
– Доктор, – шепотом спросил потрясенный Рюхин, – он, значит,
действительно болен?
– О да, – ответил врач.
– А что же это такое с ним? – робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
– Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые
интерпретации... Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А
тут еще алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела
Ивана Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
– А что это он все про какого-то консультанта говорит?
– Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное
воображение. А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву.
Светало, и свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и
неприятен. Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее
заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла
куда-то в сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то
заборы с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то
мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля, исполосованная каналами,
– словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом, и
сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он
поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца,
подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по
всей платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то со
злобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?..» –
отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным,
что посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался
понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о
том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно,
и это. Но это – так ведь, общая мысль. А вот есть что-то еще. Что же это?
Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в лицо. И горе
не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный
трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
