Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по
мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в которые может
забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек, –
поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского
Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза,
и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого
весьма почитали некогда ацтеки в Мексике.
И вот как раз в то время, когда Михаил Александрович
рассказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку Вицлипуцли, в аллее
показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно,
разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение
их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек
этот был маленького роста, зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй
– что человек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на левую
ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не
годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и
росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что касается зубов,
то с левой стороны у него были платиновые коронки, а с правой – золотые. Он был
в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он
лихо заломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы
пуделя. По виду – лет сорока с лишним. Рот какой-то кривой. Выбрит гладко.
Брюнет. Правый глаз черный, левый почему-то зеленый. Брови черные, но одна выше
другой. Словом – иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт,
иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в
двух шагах от приятелей.
«Немец», – подумал Берлиоз.
«Англичанин, – подумал Бездомный, – ишь, и не жарко ему в
перчатках».
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом
окаймлявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впервые и что
оно его заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно
отражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила Александровича солнце,
затем перевел его вниз, где стекла начали предвечерне темнеть, чему-то
снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а
подбородок на руки.
– Ты, Иван, – говорил Берлиоз, – очень хорошо и сатирически
изобразил, например, рождение Иисуса, сына божия, но соль-то в том, что еще до
Иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, скажем, фригийский Аттис, коротко же
говоря, ни один из них не рождался и никого не было, в том числе и Иисуса, и
необходимо, чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал
нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоему рассказу, что он
действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его
икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент
Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к
писателям.
Те поглядели на него удивленно.
– Извините меня, пожалуйста, – заговорил подошедший с
иностранным акцентом, но не коверкая слов, – что я, не будучи знаком, позволяю
себе... но предмет вашей ученой беседы настолько интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось,
как приподняться и раскланяться.
«Нет, скорее француз...» – подумал Берлиоз.
«Поляк?..» – подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же
слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее понравился, то есть
не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.
– Разрешите мне присесть? – вежливо попросил иностранец, и
приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и
тотчас вступил в разговор.
– Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не
было на свете? – спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый
глаз.
– Нет, вы не ослышались, – учтиво ответил Берлиоз, – именно
это я и говорил.
– Ах, как интересно! – воскликнул иностранец.
«А какого черта ему надо?» – подумал Бездомный и нахмурился.
– А вы соглашались с вашим собеседником? – осведомился
неизвестный, повернувшись вправо к Бездомному.
– На все сто! – подтвердил тот, любя выражаться вычурно и
фигурально.
– Изумительно! – воскликнул непрошеный собеседник и,
почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: –
Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и
не верите в бога? – он сделал испуганные глаза и прибавил: – Клянусь, я никому
не скажу.
– Да, мы не верим в бога, – чуть улыбнувшись испугу
интуриста, ответил Берлиоз. – Но об этом можно говорить совершенно свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже
привизгнув от любопытства:
– Вы – атеисты?!
– Да, мы – атеисты, – улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный
подумал, рассердившись: «Вот прицепился, заграничный гусь!»
– Ох, какая прелесть! – вскричал удивительный иностранец и
завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
– В нашей стране атеизм никого не удивляет, – дипломатически
вежливо сказал Берлиоз, – большинство нашего населения сознательно и давно
перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал
изумленному редактору руку, произнеся при этом слова:
– Позвольте вас поблагодарить от всей души!
– За что это вы его благодарите? – заморгав, осведомился
Бездомный.
– За очень важное сведение, которое мне, как
путешественнику, чрезвычайно интересно, – многозначительно подняв палец, пояснил
заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно обвел глазами
дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту.
«Нет, он не англичанин...» – подумал Берлиоз, а Бездомный
подумал: «Где это он так наловчился говорить по-русски, вот что интересно!» – и
опять нахмурился.
