Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус,
летящий к Арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван
сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к
подножке моторного вагона «А», стоящего на остановке, нагло отсадил
взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всучить
кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в
неподвижности застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо
сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела кота,
лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
– Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию
позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела:
не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он
собирается платить!
Кот оказался не только платежеспособным, но и
дисциплинированным зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил
наступление, снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но
лишь кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий,
кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо
себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу последнего, лапой вцепился в
какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом,
гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого
главного из трех – профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван
увидел серый берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение
ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу прибавлял, и
рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр не приблизился к
профессору.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та
сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати секунд не
прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже ослеплен огнями на
Арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот какой-то темный переулок с
покосившимися тротуарами, где Иван Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять
освещенная магистраль – улица Кропоткина, потом переулок, потом Остоженка и еще
переулок, унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич
окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг
сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и обязательно
в квартире 47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй
этаж, немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось
недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не
справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо
освещенной малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи
потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый
железом, а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши свешивались
вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате сердито кричал
что-то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке
и прямо устремился в коридор, рассуждая так: «Он, конечно, спрятался в ванной».
В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску
света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил, и
Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана
пахнуло влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел
большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от
сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с
мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно,
обознавшись в адском освещении, сказала тихо и весело:
– Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор
Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! – и махнула на Ивана мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно,
Иван Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув укоризненно:
«Ах, развратница!..» – тут же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не
оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно около десятка потухших
примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое
окно, скупо освещал тот угол, где в пыли и паутине висела забытая икона, из-за
киота которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой иконой
висела пришпиленная маленькая – бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но
только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а
также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру,
что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он только что пережил в ванной,
невольно стараясь угадать, кто бы был этот наглый Кирюшка и не ему ли
принадлежит противная шапка с ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца,
но того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
– Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он
полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте.
Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный переулок был
совершенно пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана
Николаевича на гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных
ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой кинулся в воду. Дух
перехватило у него, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль, что не
удастся, пожалуй, выскочить на поверхность. Однако выскочить удалось, и,
отдуваясь и фыркая, с круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать
в пахнущей нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где
осталось под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только
второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была груда
платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча, иконка и коробка
спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в то,
что было оставлено.
