Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как
вообще все кончается.
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и
Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто пострадал от
Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и незначительны эти изменения,
все же следует их отметить.
Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре
месяца, поправился и вышел, но службу в Варьете вынужден был покинуть, и в
самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, – память о черной
магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил Бенгальский Варьете,
ибо понимал, что представать ежевечерне перед двумя тысячами человек, быть
неизбежно узнаваемым и бесконечно подвергаться глумливым вопросам о том, как
ему лучше: с головой или без головы? – слишком мучительно.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей
веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него
неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в тревожное
состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться и плакать.
Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним делом нельзя было
заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить на свои сбережения,
которых, по его скромному подсчету, должно было хватить ему на пятнадцать лет.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой,
приобревшим всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди
театральных администраторов, отзывчивость и вежливость. Контрамарочники,
например, его иначе не называли, как отец-благодетель. В какое бы время кто бы
ни позвонил в Варьете, всегда слышался в трубке мягкий, но грустный голос: «Я
вас слушаю», – а на просьбу позвать к телефону Варенуху, тот же голос поспешно
отвечал: «Я к вашим услугам». Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей
вежливости!
Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по
телефону в Варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел
восемь дней, его перебросили в Ростов, где он получил назначение на должность
заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи, что он совершенно
перестал пить портвейн и пьет только водку, настоянную на смородиновых почках,
отчего очень поздоровел. Говорят, что стал молчалив и сторонится женщин.
Удаление Степана Богдановича из Варьете не доставило
Римскому той радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких
лет. После клиники и Кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся
головой, финдиректор подал заявление об уходе из Варьете. Интересно, что это
заявление привезла в Варьете супруга Римского. Сам Григорий Данилович не нашел
в себе силы даже днем побывать в том здании, где видел он залитое луной
треснувшее стекло в окне и длинную руку, пробирающуюся к нижней задвижке.
Уволившись из Варьете, финдиректор поступил в театр детских
кукол в Замоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по делам
акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым. Того в два счета
перебросили в Брянск и назначили заведующим грибнозаготовочным пунктом. Едят
теперь Москвичи соленые рыжики и маринованные белые и не нахвалятся ими и до
чрезвычайности радуются этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не
клеились у Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он
улучшить ее, она какая была, такая и осталась.
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия
Аполлоновича, надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был
ничем связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не
только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже меняется в
лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в большей степени
возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и талантливого артиста Савву
Потаповича Куролесова. Того – до такой степени, что в прошлом году, увидев в
газете окаймленное черным объявление в том, что Савву Потаповича в самый
расцвет его карьеры хватил удар, – Никанор Иванович побагровел до того, что сам
чуть не отправился вслед за Саввой Потаповичем, и взревел: «Так ему и надо!»
Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть популярного
артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в компании только с полной
луной, освещающей Садовую, напился до ужаса. И с каждой рюмкой удлинялась перед
ним проклятая цепь ненавистных фигур, и были в этой цепи и Дунчиль Сергей
Герардович, и красотка Ида Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и
откровенный Канавкин Николай.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с
ними не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности не
было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого театра, и
старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в погребе, и уж, конечно,
золотых труб не было и наглых поваров. Все это только снилось Никанору
Ивановичу под влиянием поганца Коровьева. Единственный живой, влетевший в этот
сон, именно и был Савва Потапович – артист, и ввязался он в это только потому,
что врезался в память Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по
радио. Он был, а остальных не было.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не
только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от которой
отказался Римский, то есть в должности финдиректора Варьете.
Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в
поезде, где-то под Вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в помрачении ума
зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато непонятно для чего украл
совсем ненужную ему домовую книгу застройщика. Уплатив колоссальные деньги
проводнику, Алоизий приобрел у него старую и засаленную пару штанов и из Вятки
повернул обратно. Но домика застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло
начисто слизнуло огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым,
через две недели он уже жил в прекрасной комнате в Брюсовском переулке, а через
несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский страдал
из-за Степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия. Мечтает теперь Иван
Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия убрали из Варьете куда-нибудь с
глаз долой, потому что, как шепчет иногда Варенуха в интимной компании, «Такой
сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто
бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно».
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких
темных дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать,
конечно, назначения на место буфетчика Сокова какого-то другого. Андрей же
Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять после
появления Воланда в Москве...
Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в
этой книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
