– У нас только на валюту, – прохрипел он, раздраженно глядя
из-под лохматых, как бы молью изъеденных, сивых бровей.
– Дорогой мой, – задребезжал длинный, сверкая глазом из
разбитого пенсне, – а откуда вам известно, что у меня ее нет? Вы судите по
костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и
притом весьма крупно. Перечтите еще раз хотя бы историю знаменитого калифа
Гарун-аль-Рашида. Но в данном случае, откидывая эту историю временно в сторону,
я хочу сказать вам, что я нажалуюсь на вас заведующему и порасскажу ему о вас
таких вещей, что не пришлось бы вам покинуть ваш пост между сверкающими
зеркальными дверями.
– У меня, может быть, полный примус валюты, – запальчиво
встрял в разговор и котообразный толстяк, так и прущий в магазин. Сзади уже
напирала и сердилась публика. С ненавистью и сомнением глядя на диковинную
парочку, швейцар посторонился, и наши знакомые, Коровьев и Бегемот, очутились в
магазине.
Здесь они первым долгом осмотрелись, и затем звонким
голосом, слышным решительно во всех углах, Коровьев объявил:
– Прекрасный магазин! Очень, очень хороший магазин!
Публика от прилавков обернулась и почему-то с изумлением
поглядела на говорившего, хотя хвалить магазин у того были все основания.
Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных
клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные. В перспективу
уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на
низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрепанной туфле, а левую – в
новой сверкающей лодочке, которой они и топали озабоченно в коврик. Где-то в
глубине за углом пели и играли патефоны.
Но, минуя все эти прелести, Коровьев и Бегемот направились
прямо к стыку гастрономического и кондитерского отделений. Здесь было очень
просторно, гражданки в платочках и беретиках не напирали на прилавки, как в
ситцевом отделении.
Низенький, совершенно квадратный человек, бритый до синевы,
в роговых очках, в новенькой шляпе, не измятой и без подтеков на ленте, в
сиреневом пальто и лайковых рыжих перчатках, стоял у прилавка и что-то
повелительно мычал. Продавец в чистом белом халате и синей шапочке обслуживал
сиреневого клиента. Острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием
Матвеем, он снимал с жирной плачущей розовой лососины ее похожую на змеиную с
серебристым отливом шкуру.
– И это отделение великолепно, – торжественно признал
Коровьев, – и иностранец симпатичный, – он благожелательно указал пальцем на
сиреневую спину.
– Нет, Фагот, нет, – задумчиво ответил Бегемот, – ты,
дружочек, ошибаешься. В лице сиреневого джентльмена чего-то не хватает,
по-моему.
Сиреневая спина вздрогнула, но, вероятно, случайно, ибо не
мог же иностранец понять то, что говорили по-русски Коровьев и его спутник.
– Кароши? – строго спрашивал сиреневый покупатель.
– Мировая, – отвечал продавец, кокетливо ковыряя острием
ножа под шкурой.
– Кароши люблю, плохой – нет, – сурово говорил иностранец.
– Как же! – восторженно отвечал продавец.
Тут наши знакомые отошли от иностранца с его лососиной к
краю кондитерского прилавка.
– Жарко сегодня, – обратился Коровьев к молоденькой,
краснощекой продавщице и не получил от нее никакого ответа на это. – Почем
мандарины? – осведомился тогда у нее Коровьев.
– Тридцать копеек кило, – ответила продавщица.
– Все кусается, – вздохнув, заметил Коровьев, – эх, эх... –
Он немного еще подумал и пригласил своего спутника: – Кушай, Бегемот.
Толстяк взял свой примус под мышку, овладел верхним
мандарином в пирамиде и, тут же со шкурой сожравши его, принялся за второй.
Продавщицу обуял смертельный ужас.
– Вы с ума сошли! – вскричала она, теряя свой румянец, – чек
подавайте! Чек! – и она уронила конфетные щипцы.
– Душенька, милочка, красавица, – засипел Коровьев,
переваливаясь через прилавок и подмигивая продавщице, – не при валюте мы
сегодня... ну что ты поделаешь! Но, клянусь вам, в следующий же раз, и уж никак
не позже понедельника, отдадим все чистоганом. Мы здесь недалеко, на Садовой,
где пожар.
Бегемот, проглотив третий мандарин, сунул лапу в хитрое
сооружение из шоколадных плиток, выдернул одну нижнюю, отчего, конечно, все
рухнуло, и проглотил ее вместе с золотой оберткой.
Продавцы за рыбным прилавком как окаменели со своими ножами
в руках, сиреневый иностранец повернулся к грабителям, и тут же обнаружилось,
что Бегемот не прав: у сиреневого не не хватало чего-то в лице, а, наоборот,
скорее было лишнее – висящие щеки и бегающие глаза.
Совершенно пожелтев, продавщица тоскливо прокричала на весь
магазин:
– Палосич! Палосич!
Публика из ситцевого отделения повалила на этот крик, а
Бегемот отошел от кондитерских соблазнов и запустил лапу в бочку с надписью:
«Сельдь керченская отборная», вытащил парочку селедок и проглотил их, выплюнув
хвосты.
– Палосич! – повторился отчаянный крик за прилавком
кондитерского, а за рыбным прилавком гаркнул продавец в эспаньолке:
– Ты что же это делаешь, гад?!
Павел Иосифович уже спешил к месту действия. Это был
представительный мужчина в белом чистом халате, как хирург, и с карандашом,
торчащим из кармана. Павел Иосифович, видимо, был опытным человеком. Увидев во
рту у Бегемота хвост третьей селедки, он вмиг оценил положение, все решительно
понял и, не вступая ни в какие пререкания с нахалами, махнул вдаль рукой,
скомандовав:
– Свисти!
На угол Смоленского из зеркальных дверей вылетел швейцар и
залился зловещим свистом. Публика стала окружать негодяев, и тогда в дело
вступил Коровьев.
– Граждане! – вибрирующим тонким голосом прокричал он, – что
же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек, –
Коровьев подпустил дрожи в свой голос и указал на Бегемота, немедленно
скроившего плаксивую физиономию, – бедный человек целый день починяет примуса;
он проголодался... а откуда же ему взять валюту?
Павел Иосифович, обычно сдержанный и спокойный, крикнул на
это сурово:
– Ты это брось! – и махнул вдаль уже нетерпеливо. Тогда
трели у дверей загремели повеселее.
