Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но от
ступеней крыльца тянулась к постели лунная лента. И лишь только прокуратор
потерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленно
тронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он даже
рассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо на
прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел
бродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один
из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от
этого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, что
сегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ,
выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шел
рядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы даже
помыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вот
в чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.
Свободного времени было столько, сколько надобно, а гроза
будет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков.
Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный
порок.
Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, а
бывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть не
загрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашем
уме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление против
кесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?
– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.
Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь,
ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казни
решительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!
– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во сне
оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге
всадника с золотым копьем. – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянут
меня, – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей,
и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.
– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, –
просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего из
Эн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.
Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждение
игемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубая
дорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил,
это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестом
вцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, что
она немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный,
беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках у
кентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобой
косился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.
– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор больным голосом и
кашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: – И ночью, и при луне мне
нет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...
В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тот
опомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокуратор
сказал:
– Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, еще
хуже. Что вам надо?
– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк.
– Зовите, зовите, – прочищая горло кашлем, приказал
прокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло на
колоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.
– И при луне мне нет покоя, – скрипнув зубами, сам себе
сказал прокуратор.
На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.
– Банга, не трогать, – тихо сказал прокуратор и сдавил
затылок пса.
Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению,
огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет,
тихо сказал:
– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы.
Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.
Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза –
собачьи и волчьи.
Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель,
запечатанный двумя печатями.
– Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника.
Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.
– Сколько там, интересно? – спросил Пилат, наклоняясь к
мешку.
– Тридцать тетрадрахм.
Прокуратор усмехнулся и сказал:
– Мало.
Афраний молчал.
– Где убитый?
– Этого я не знаю, – со спокойным достоинством ответил
человек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, – сегодня утром начнем
розыск.
Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никак
не застегивался.
– Но вы наверное знаете, что он убит?
На это прокуратор получил сухой ответ:
– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я начал
службу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобы
сказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иуда
из города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.
– Простите меня, Афраний, – ответил Пилат, – я еще не
проснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, – прокуратор
усмехнулся, – и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будто
бы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этому
делу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.
Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати и
сел, брякнув мечом.
– Я собираюсь искать его недалеко от масличного жома в
Гефсиманском саду.
– Так, так. А почему именно там?
– Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самом
Ершалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.
– Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я не
знаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет.
Объясните, почему?
