Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников
намерен освободить Синедрион: Вар-раввана или Га-Ноцри? Каифа склонил голову в
знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:
– Синедрион просит отпустить Вар-раввана.
Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит
первосвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать, что такой
ответ вызывает его изумление.
Пилат это и сделал с большим искусством. Брови на надменном
лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвященнику с изумлением.
– Признаюсь, этот ответ меня удивил, – мягко заговорил
прокуратор, – боюсь, нет ли здесь недоразумения.
Пилат объяснился. Римская власть ничуть не покушается на
права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо известно, но в данном
случае налицо явная ошибка. И в исправлении этой ошибки римская власть,
конечно, заинтересована.
В самом деле: преступления Вар-раввана и Га-Ноцри совершенно
не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший человек, повинен в
произнесении нелепых речей, смущавших народ в Ершалаиме и других некоторых
местах, то первый отягощен гораздо значительнее. Мало того, что он позволил
себе прямые призывы к мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его.
Вар-равван гораздо опаснее, нежели Га-Ноцри.
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника
пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осужденных, кто менее
вреден, а таким, без сомнения, является Га-Ноцри. Итак?
Каифа прямо в глаза посмотрел Пилату и сказал тихим, но
твердым голосом, что Синедрион внимательно ознакомился с делом и вторично
сообщает, что намерен освободить Вар-раввана.
– Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в
лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в третий раз.
– И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем Вар-раввана, –
тихо сказал Каифа.
Все было кончено, и говорить более было не о чем. Га-Ноцри
уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет
средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же
непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала все его существо. Он
тотчас постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно
прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не
дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение, как
и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необъясненной, ибо не могла же ее
объяснить мелькнувшая как молния и тут же погасшая какая-то короткая другая
мысль: «Бессмертие... пришло бессмертие...» Чье бессмертие пришло? Этого не
понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его
похолодеть на солнцепеке.
– Хорошо, – сказал Пилат, – да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился
происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали кипарисы,
окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и
сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней
закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат.
Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бессилия.
– Тесно мне, – вымолвил Пилат, – тесно мне!
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и та
упала на песок.
– Сегодня душно, где-то идет гроза, – отозвался Каифа, не
сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все муки, которые еще
предстоят. «О, какой страшный месяц нисан в этом году!»
– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а тесно
мне стало с тобой, Каифа, – и, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: –
Побереги себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее
прокуратор, он выразил на своем лице удивление.
– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каифа,
– ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержденного тобою самим?
Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что римский прокуратор выбирает слова,
прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и,
оскалившись, изобразил улыбку.
– Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас
здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого сегодня казнят?
Мальчик ли я, Каифа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, оцеплен
дворец, так что и мышь не проникнет ни в какую щель! Да не только мышь, не
проникнет даже этот, как его... из города Кириафа. Кстати, ты знаешь такого,
первосвященник? Да... если бы такой проник сюда, он горько пожалел бы себя, в этом
ты мне, конечно, поверишь? Так знай же, что не будет тебе, первосвященник,
отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему, – и Пилат указал вдаль направо, туда,
где в высоте пылал храм, – это я тебе говорю – Пилат Понтийский, всадник
Золотое Копье!
– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил чернобородый Каифа, и
глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал: – Знает народ
иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много мучений ты ему
причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его бог! Услышит нас, услышит
всемогущий кесарь, укроет нас от губителя Пилата!
– О нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему
становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться. Не нужно было
подбирать слова. – Слишком много ты жаловался кесарю на меня, и настал теперь
мой час, Каифа! Теперь полетит весть от меня, да не наместнику в Антиохию и не
в Рим, а прямо на Капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых
мятежников в Ершалаиме прячете от смерти. И не водою из Соломонова пруда, как
хотел я для вашей пользы, напою я тогда Ершалаим! Нет, не водою! Вспомни, как
мне пришлось из-за вас снимать со стен щиты с вензелями императора, перемещать
войска, пришлось, видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится!
Вспомни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в Ершалаиме, нет!
Придет под стены города полностью легион Фульмината, подойдет арабская конница,
тогда услышишь ты горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного
Вар-раввана и пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною проповедью!
Лицо первосвященника покрылось пятнами, глаза горели. Он,
подобно прокуратору, улыбнулся, скалясь, и ответил:
