Москва 1984
Текст печатается в последней прижизненной редакции (рукописи
хранятся в рукописном отделе Государственной библиотеки СССР имени В. И.
Ленина), а также с исправлениями и дополнениями, сделанными под диктовку
писателя его женой, Е. С. Булгаковой.
Часть первая
...Так кто ж ты, наконец?
– Я – часть той силы,
что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гете. «Фауст»
Глава 1
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на
Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю
серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу
пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались
сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе. Второй – плечистый,
рыжеватый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок клетчатой кепке –
был в ковбойке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,
председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций,
сокращенно именуемой МАССОЛИТ, и редактор толстого художественного журнала, а
молодой спутник его – поэт Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом
Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом
бросились к пестро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды».
Да, следует отметить первую странность этого страшного
майского вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой
Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и
сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось
куда-то за Садовое кольцо, – никто не пришел под липы, никто не сел на
скамейку, пуста была аллея.
– Дайте нарзану, – попросил Берлиоз.
– Нарзану нету, – ответила женщина в будочке и почему-то
обиделась.
– Пиво есть? – сиплым голосом осведомился Бездомный.
– Пиво привезут к вечеру, – ответила женщина.
– А что есть? – спросил Берлиоз.
– Абрикосовая, только теплая, – сказала женщина.
– Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и
уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного
Берлиоза. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье
куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме
того, Берлиоза охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось
тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не
понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это
со мной? Этого никогда не было... сердце шалит... я переутомился. Пожалуй, пора
бросить все к черту и в Кисловодск...»
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из
этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке
жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок... Гражданин
ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимоверно, и физиономия, прошу
заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным
явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении
подумал: «Этого не может быть!..»
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно,
гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А
когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево растворилось, клетчатый
исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
– Фу ты черт! – воскликнул редактор, – ты знаешь, Иван, у
меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было,
– он попытался усмехнуться, но в глазах его еще прыгала тревога, и руки
дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и,
произнеся довольно бодро: «Ну-с, итак...» – повел речь, прерванную питьем
абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе.
Дело в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала большую
антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил, и в очень короткий
срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько не удовлетворил. Очертил
Бездомный главное действующее лицо своей поэмы, то есть Иисуса, очень черными
красками, и тем не менее всю поэму приходилось, по мнению редактора, писать
заново. И вот теперь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем
чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что именно подвело
Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство
с вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображении
получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж.
Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох
ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало
на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень
умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого
Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни
словом не упоминавших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию,
Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й
книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни
Иисуса, – есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось
новостью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на него свои
бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая абрикосовую воду.
– Нет ни одной восточной религии, – говорил Берлиоз, – в
которой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане,
не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом
деле никогда не было в живых. Вот на это-то и нужно сделать главный упор...
