— Действительно, уснул! Извини… Я видел тебя босой и с цветком в волосах. Только не помню с каким.
— Но тебе понравилось? — Женщина знакомо подняла бровь. На белой шее мерцал жемчуг, который он бросил в источник. Выходит, ожерелье достали, а он позабыл, сколько же всего он позабыл! Балбес, он даже не помнит, как и когда нашлась сама Марианна… Вечером, когда средь ивовых зарослей сверкнули плесы Жала, Робер мог лишь надеяться, что баронесса жива, что они выживут и будут вместе.
— Ты… Когда ты пришла?
— Зачем? Зачем думать об этом сейчас? Будет утро, будут слова…
Он отвык от вкуса ее губ, от покоя, от надежды, казалось, в мире не осталось ничего — только пепел, серый и сухой. Казалось… Больше не кажется! Эпинэ не представлял, что может любить так неистово, так радостно. Они потеряли друг друга, чтобы найти. Чтобы понять, как велика, как прекрасна любовь…
— Это только начало, Марианна. Только начало!
— Да… Начало… Да…
И снова поцелуи, ночная прохлада кожи, струящиеся черные пряди, тихие стоны, жемчуга под руками. У них случались такие ночи, почти такие — до подобного исступления прежде не доходило. Нужно было пройти огонь и стряхнуть с ног пепел. Нужно было почти сгореть…
— Монсеньор! Монсеньор… Проснитесь! Разрубленный Змей, неужели нельзя…
— Монсеньор! Нашлись! Еще бы не нашлись.
— Слышишь? Ты нашлась… Марианна!!!
Никого. Никого, но тогда почему он раздет и счастлив? Эти сны сведут с ума любого, и пусть сводят! Марианне он тоже снится, она говорила… Этой ночью они не были вместе и все-таки были, потому что живы, любят, чувствуют друг друга, сколько бы хорн их ни разделяло.
Робер выскочил из сарайчика, где ночевал, с улыбкой. Оказалось, снаружи холодно. По приречной низине стелился туман, из которого вырастали черные груды повозок и карет. Туман походил сразу на снег и облака, и еще он извивался белыми прядями. Неужели у ночи светлые волосы? Как странно…
— Монсеньор, — в шестнадцатый раз повторил сменивший Жильбера корнет, — тут…
— Уймись, дитя! — цыкнул знакомый голос. — Ну что, господин Проэмперадор? Доложу-ка я тебе, что Октавий жив, ну и мы заодно.
— Иоганн!
— Собственной персоной, — подтвердил заросший, но целехонький Мевен. — Думал лошадьми разжиться, а разжился начальством. Принимай командование, пока мы с Дэвидом друг друга не покусали.
— Дэвид? Где он?!
Оказалось, в трех хорнах ниже по течению Данара, вместе с принцем, королевскими регалиями и полутора сотнями солдат и слуг. От погромщиков река защитила, и она же стала новой угрозой. Из трех найденных во дворцовом хозяйстве барок лишь одна, самая на первый взгляд паршивая, оказалась более или менее в порядке, вторая подтекала, а уж третья, «парадная», — так вообще… Плыть дальше в дырявых лоханках не получалось, чинить лодки никто не умел, пришлось выбираться на берег. В рыбацкой деревушке отыскалось с полудюжины кляч, Мевен отправился на рекогносцировку и вечером налетел на разъезд церковников.
— Вот гляжу на тебя, — признался виконт, — и понимаю, что цел. Приятно, Леворукий побери! И ведь вроде ничего такого с нами не было, плыли себе и плыли, аж стыдно! Разве что под Перекатным пару залпов дали… Защищался там кто-то.
— Блор со своими. Без вас им бы конец, а так вырвались.
— Блор? Надо же!.. Ну и как он?
— Не хуже других, — понял намек Эпинэ. — А вот как Дэвид?
— Пока под седалищем горело, на человека походил, а сейчас опять в гроб лезет. У тебя приличной лошади не найдется? От моего скакуна рыбой прет… Чешуей его кормили, что ли? А Карваль что, правда пропал?
— Правда.
— Найдется. Не может быть, чтоб не нашелся.
Робер тоже так думал. После сегодняшнего сна, после появления Мевена и вестей об Октавии Иноходец не сомневался — худшее позади.
2
Если бы щука прорыдала всю ночь, она бы выглядела в точности как вдова Арамона, но щуки не рыдают, а с коронованными или вроде того особами встречаются разве что возлежа на тарелках. Луиза сделала положенный реверанс и воззрилась на маркграфиню, сожалея, что рядом нет выходцев. Гаркнули б на ревнивую волчицу, и та убралась бы, если не в обморок, то в церковь. Страхи замаливать.
— Нам будет очень вас не хватать, — заверила волчица, — вас и вашей милой дочери. Знайте, что вы отнюдь не обязаны исполнять прихоти графа Савиньяка. Его власть кончается за пределами Надора, а вас желают видеть при дворе моей матушки, к тому же вам лучше воздержаться от горных дорог. Я доверяю своему врачу, а он настоятельно советует вам покой. Задержитесь до осени, и я охотно возьму вас с собой в Ноймар.
— Ваше величество так добры… — Лишнее «величество» всяко не помешает, но из Агмштадта нужно убираться.
— Вы оказали услугу талигойской короне, — нежно напомнила Урфрида, — за вас просит мой брат. Разумеется, я сделаю для вас все, что в моих силах.
Все, что в твоих силах, ты, милочка, делаешь, чтобы ухватить Савиньяка. Вот так и понимаешь, кто — королева, а кто, причеши ее хорек, урожденная дура, хоть и маркграфиня.
— Я была бы не достойна ваших добрых слов, если б отказалась помочь Проэмперадору, — почти всхлипнула Луиза. — Он, как и добрые подданные вашего величества, очень серьезно относится к гибели Надора. Мы с дочерью — единственные выжившие свидетели, и мы исполним свой долг.
Святая Октавия, ну и завернула! То есть для Герарда в самый раз, но для сорокалетней наседки… «Ха!» — как говорит покойный муженек, хотя долг, как его ни назови, долг и есть. Паруса эти дурацкие Зоины крепить надо, так что о Дворе пришлось бы забыть, даже не косись на Сэль ревнивая коза.
— Ваше величество, мы не можем остаться обе. — Селина! Вот только ее и не хватало… — Если маменьке нужен покой, поеду я. Мама, я все помню… Если его величество Хайнрих спросит про Надор, я расскажу, а вам лучше лечь.
Луиза растерялась, маркграфиня тоже. Отчего-то вспомнились Оллария, обморочная королева и блеющий король. Невинность с хитростью воистину гуляют по одним лужайкам, но Сэль не удержать. Супруга маркграфа это поняла и тотчас утратила интерес к едва не скончавшейся вдовице. Холодно кивнув «милой дочери», хозяйка пожелала гостьям доброго пути. Селина сделала положенный книксен, и — о ужас! — заколотые на скорую руку локоны рассыпались по обтянутым голубеньким батистом плечам. По-королевски рассыпались. Будь это Катарина, Луиза заподозрила бы утонченную месть, но дочка просто оплошала с прической. Травили и за меньшее.
— Сэль, — они возвращались длинными каменными коридорами, и Луиза старалась говорить спокойно, — если Бергмарк не королевство, это еще не значит, что можно нарушать этикет. Маркграфиня к тебе не обращалась.
— Прости, мама, — в незабудковых глазищах светилось честное раскаянье, — но ведь тебе сказали лежать. Доктор…
