— Ты видела Олларию, да? У Проэмперадора там мама, а Зоя про тех, кто остался, так страшно говорит…
Точно, Савиньяк спрашивал о матери, а Сэль запомнила. И он Сэль запомнит — девушку, нашедшую тебе выходца, попробуй забудь, а тут еще и золото Манлия, и ревнивая красотка.
— Сэль, со всякими глупостями иди к маршалу сама. Мне это неприлично.
— Хорошо, мам, я пойду. Ты вспомнила?
— Нет пока… — Счастье Сэль стоит ночного страха, но врать нельзя, надо вспоминать, оно и вправду важно. — Ты разобрала, что я кричала?
— Ты звала Циллу.
— Значит, Циллу… — Имя сорвало забвение, как присохшие к ране бинты. Хлынула память, страшная, черная, неостановимая.
— Да, так и было. Звала.
Бежала, рвалась к тонущей дочке, только было это не во сне, на самом деле это было! Что там с графиней Савиньяк, кто ее знает, а малышки теперь нет. Нигде. Маленький выходец больше не станет корчить рожи и топать ногой, требуя своего короля. Не было короля, а Циллы не будет…
— Мама, только не плачь! Если так… Не вспоминай, забудь!
— Теперь уже не забыть. Сэль, утром ты расскажешь Савиньяку, что… в Олларии вчера умерла Цилла и там теперь беда.
2
За завтраком Вольфганг-Иоганн объявил, что на встречу с Хайнрихом не едет. Прикончив очередной ломоть пирога с кабаньим окороком, сыром и рыжиками, маркграф осушил кружку своего любимого темного и с очевидным удовлетворением провозгласил:
— Хорошо, что до варита при всей его тупости дошло, что Излом нельзя нагружать еще и войной, но всему есть предел, и моему терпению тоже. Мне будет трудно не убить медведя и не выглядеть при этом дурнем. То ли дело вы! Я подписал открытый лист на любую дипломатию, делайте с ним что хотите.
Лионель немного посомневался, вынудив союзника повторить доводы, и уступил. Тащить маркграфа с собой в планы маршала не входило. Главным образом потому, что при встрече агма с варитом дурнем рисковал показаться отнюдь не варит.
— Я внес изменения в ор-гаролисскую главу. — Мысли сотрапезника уже вернулись к главному труду его жизни. — Война мало чем отличается от охоты, а что скажут об охотнике, взявшем на рогатину кабана и объявившем его зайцем?
— Мне подобные охотники не попадались. — Вольфганг-Иоганн шутил, и Ли улыбнулся, как улыбнулся бы и в любой другой день. Из Бергмарк ни матери, ни Олларии не помочь, значит, думать о них не надо, и тем более вон из головы Рокэ! До конца войны или до встречи с матерью, если они все же встретятся… Что важно, что по-настоящему важно, так это Рудольф. В Талиге остался единственный регент, худший из всех, пора решать, выкручивать ли ему руки уже теперь, или положение ещё терпит…
Савиньяк с должным вниманием выслушал свои вчерашние советы, за ночь превратившиеся в озарившие маркграфа мысли; теперь можно было ехать, не опасаясь хотя бы за Агмштадт.
— Если вам опостылеют перо и бумага, — бергерская физиономия стала почти хитрой, — навестите меня после ужина. Летом я ложусь очень поздно, а… стаканчик-другой мужчине не повредит. Старое вино и… свежие ягодки на дорогу — это полезно.
Вольфганг-Иоганн подмигнул. Предложение требовало уже не улыбки — смеха, и Ли рассмеялся, предоставив хозяину толковать оный смех по своему усмотрению.
В приемной Сэц-Алан с деланым равнодушием доложил, что маршала по срочному делу хочет видеть девица Арамона.
Лионель обвел ленивым взглядом немногочисленных придворных. В Олларии соглядатаев водилось не в пример больше, но сторожевых ворон хватало и у Фриды, а ее визит к талигойкам слишком уж напоминал хорошо воспитанную ревность.
— Пусть оседлают лошадей для меня и девушки, — небрежно приказал Савиньяк. — Эскорт обычный.
Мать Селины была слишком умна, чтоб выцеливать для дочери жениха выше барона, а сама девушка при всей своей красоте по сторонам вообще не смотрела, что красоту эту подчеркивало необычайно. Офицеры-южане были очарованы, северяне пока держались, но если местные красотки уподобятся Фриде, не устоять и красавцам. Дамы редко понимают, что их ревность указывает мужчинам путь не хуже звезды Ретаннэ; другое дело, что Селина никак не отойдет от гибели Надора, ей не до нежных чувств, а вот думать девица Арамона умеет, и смелости ей не занимать. Ночью произошло что-то, о чем девушка решила рассказать. Вернулась мертвая мачеха?
Капитан Гастаки в тактическом смысле оказалась почти бесполезна, но кое-что стратегическое из встречи с выходцем Ли все же вынес. То, что сотрясло горы и остановило Хайнриха, не было смесью совпадений и суеверий, оно подчинялось каким-то своим законам, а следовательно, его можно было понять и унять. Второе Рокэ удалось, но вот первое… Если Алва нашел ответ, его знает и бывший с ним Валме, нет — виконт по крайней мере понял, по каким доскам лучше не ступать.
— Монсеньор, лошади у крыльца.
— Иду. Девицу возьмите на себя.
Голубое платьице, то же, что и ночью, а глаза припухли. Она плачет о Надоре, будет плакать и об Олларии.
— Добрый день, сударыня. Вы хотели меня видеть?
— Да. Я должна вам рассказать…
— Тогда давайте прогуляемся. Утром я видел выводок горных куропаток. Они весьма красивы.
На лошадь прелестницу водрузил адъютант. С благоговением. Лионель в это время сосредоточенно осматривал подковы Грато. На крыльце мелькнула немолодая дама с густыми — впору кэналлийке — бровями. Кормилица маркграфини, ее Ли помнил еще по Ноймару. Савиньяк вскочил в седло. По этикету дама опережает кавалера на полкорпуса, но Селина об этом забыла, не стала она говорить и о птичках.
— Мама вспомнила, — поделилась девушка едва ли не в воротах. — Ей стало плохо, потому что она видела, как погибала Цилла. Это моя младшая сестра… Мы вам о ней говорили, Циллу увел папенька, а теперь…
Селина очень хотела заплакать, но как-то справилась, только прикусила губку и глубоко вздохнула.
— Мне жаль, — сказал Лионель, не уточняя, что жаль ему не маленького выходца, а его сестру, за которую распустившего язык Манрика следовало убить без всякой политики.
— Мама любит нас всех, — призналась собеседница, — только Цилла все время пакостила. Мама ее наказывала, а сейчас винит во всем себя… Вам это совсем не нужно, вы хотите знать, что случилось с мамой. Она все расскажет, только привыкнет, что Цилла умерла еще раз. Выходцы тоже умирают. Второй раз совсем.
— Вы знаете о них удивительно много.
— Зоя много рассказывает. Мама забывает, а я помню, потому и начала понимать. Немного, конечно… Цилла уводила маму, это вы ее спасли. Нас… Нас все время спасают — вы, Зоя, ее величество, Монсеньор… А мы — никого! Это несправедливо.
— Справедливость, как и многое другое, живет в нас. — Грато обернулся, спрашивая, сворачивать ли ему с тракта на знакомую тропу, и Лионель, подтверждая, отдал повод. — Я бы сказал, что в вашем случае справедливость торжествует. Вы должны жить и быть счастливы. Ваша матушка ничего больше не вспомнила?
