– Угомонись! – прикрикнул он, отбрасывая ее руку. – Сюда
всякую минуту может кто-нибудь прийти, а нам еще есть о чем поговорить.
– О чем же? – Кученей пожала плечами и вдруг широко,
по-кошачьи зевнула, показав розовый зев. – Ты хочешь, чтобы я приручила
Бомелия, это понятно. Но как? Сделать его моим любовником? Он красив, велеречив
и, наверное, знает какие-нибудь иноземные любовные хитрости. Думаю, он хочет
меня, но вряд ли решится залезть ко мне в постель. Слишком боится царя.
– Он? Боится царя?! Но ведь это царь должен его бояться. Его
жизнь в руках лекаря. Бомелий может дать ему какое угодно успокоительное, а
если через несколько дней у государя на охоте вдруг закружится голова, он
свалится с коня и сломает себе шею – кто заподозрит лекаря?
– Как это? – нахмурилась, не понимая, Кученей. – Как это
можно подгадать?
– Человек должен уметь управлять случайностями, если не
хочет пасть их жертвой, – усмехнулся Темрюкович. – Так говорят мудрые люди.
Человек, стоявший в сенях, с уважением кивнул. Он тоже
слышал это восточное изречение и был всецело с ним согласен.
– И что потом? Ну, после того, как Бомелий управится со
случайностями – вернее, с царем? – Кученей по-детски нетерпеливо дернула брата
за рукав. – Ты хочешь… о Аллах! – Она всплеснула руками и восторженно
уставилась на Темрюковича. – Ты хочешь, чтобы я была царицей?!
Она бросилась к Салтанкулу и, подпрыгнув, обхватила коленями
его бедра.
– Я буду царицей! – горячечно бормотала она, вжимаясь грудью
в грудь брата и впиваясь в рот губами. – Я буду московской царицей! А ты, мой
любимый, милый, ты, душа моя и сердце, днем ты будешь сидеть на царском троне
рядом со мной, а ночью спать на моем ложе. О нет, ты не будешь спать! Я не дам
тебе уснуть ни на миг!
Салтанкул мысленно помянул шайтана и отца его иблиса
[38] и
сбросил сестру с груди, словно кошку.
С языка его рвались сотни бранных слов, но при виде ее
разгоревшегося лица, при виде глаз, горевших любовью, он так и не решился их
выговорить. О Аллах, сколько Салтанкул помнил себя, всегда светили ему эти
черные глаза. Чего бы он только не сделал, только бы не отдавать ее этому
русскому дьяволу, который сидит на троне! И что он только не сделает, чтобы его
возлюбленная пери заняла то высокое место, которое подобает ей за ее красоту и
силу духа!
– Кученей, ты – цветок моей души. Сердце мое разрывается от
боли и ревности, но, чтобы сбылись наши мечты, тебе надо родить царю сына.
Сына, звезда моя! И тогда, только тогда…
– Но у него уже есть сыновья, – она зло стиснула тонкие
сильные пальцы. – Мой будет всего лишь третьим! Младшим! А какова судьба
младшего сына, как не ждать, когда ему улыбнется случай?
– О-о, любимая… – тонко улыбнулся Темрюкович. – Вспомни, что
я говорил недавно: надо уметь управлять случайностями. Вот для этого нам и
понадобится Бомелий. Он ведь лечит не только государя, но и его сыновей. Они
еще дети, а дети вянут как цветы и мрут как мухи.
Мария Темрюковна смотрела на брата, по-детски, изумленно
приоткрыв рот.
Человек, крывшийся в сенях, медленно покачал головой и
неслышно отступил от двери. Та закрылась. Он оглянулся на забившуюся в уголок
перепуганную Грушеньку, приложил палец к губам и исчез в глубине сеней.
Боярышня истово закивала вслед: буду, буду молчать. Впрочем,
она не расслышала почти ни единого слова из разговора царицы с братом, а если
что и слышала, то не поняла. Мало ли чего они лопотали там по-своему?
Единственное, о чем она могла бы проболтаться, это о том, что их разговор
подслушивал царский лекарь Бомелий, но Грушенька была не так глупа и знала, что
с этим человеком лучше не ссориться.
Глава 13
Новая жизнь
Не напрасно ревниво щурилась Кученей при одном только
упоминании княгини Юлиании: государь Иван Васильевич стоял перед невесткой на
коленях и слезно молил ее не хоронить себя заживо в монастыре.
– Ты еще молода, – твердил он, глядя снизу вверх в ее потупленное,
бледное, спокойное лицо, – твоя жизнь еще может измениться!
Юлиания мучительно сглотнула комок слез, ставший в горле.
Останься у нее сын от князя Юрия Васильевича, хотя бы столь же увечный, как
отец… о, положение ее было бы совсем иным, чем сейчас! Вдова при сыне – матерая
вдова и уважаемая, полноправная женщина. Вдова без сына – сирота, она что
дерево без корня, она равна с сиротами, убогими и калеками, а те все поступают
под покровительство церкви, причисляются к людям богадельным. Ей некуда деваться,
кроме как в монастырь.
Юлиания слушала бессвязные слова царя и размышляла, что
место ей в монастыре еще и потому, что не счесть грехов ее – пусть только
мысленных. Но ведь сказано же в Писании: кто прелюбодействует в мыслях своих,
тот прелюбодействует и на деле. Не по силам пришелся Юлиании Палецкой тот
короб, который она взвалила на плечи, как покорная дочь своего честолюбивого
отца, выйдя за младшего царева брата. Жалость и нежное сочувствие к мужу,
который дышал только ею одною, с годами сменились тайным, постоянно подавляемым
отвращением. О нет, безропотный, горемычный Юрий Васильевич так ничего и не
заподозрил до конца своей жизни, потому что Юлиания была слишком горда.
Посторонний, недобрый соглядатай даже не подумал бы, что она тяготится своим
жребием.
И только теперь она поняла, что гордость сия, вернее,
гордыня сослужила ей плохую услугу. Такой преданной и самоотверженной жене,
внешне нежно любящей своего супруга, одна дорога – под клобук. Попытайся она
остаться во дворце на положении одинокой вдовицы, молва заклюет ее, ибо людям
по нраву только чужие страдания и беды.
Немилосердна и завистлива к ней судьба, наслаждается ее
горем и злорадно усмехается. Когда умерла Анастасия, был еще жив князь Юрий
Васильевич, а теперь он отпустил, наконец, на волю свою страдалицу-жену –
однако единственный мужчина, которого Юлиания тайно любила всю жизнь, уже не
свободен.
Как ни крепилась она, как ни сдерживала слезы, они все же
пролились. В ту же минуту царь вскочил на ноги и оказался рядом. Прижал к себе
горестно сгорбившуюся фигурку, откинул ей голову и жадно поцеловал в неумелые,
слабо приоткрывшиеся губы.
