Первую царицу, Анастасию Романовну Захарьину.
Глава 10
Тоска
Что вижу я? Объяли меня волны смерти и потоки беззакония
устрашили меня, цепи ада облекли меня и сети смерти опутали меня!
Тоскливый, исполненный слез голос надрывал слух.
– Тише, тише, батюшка! Лег, ну и лежи, и спи!
Это уже был другой голос. Чья-то бледная рожа нависла над
Иваном Васильевичем. Он испуганно отшатнулся:
– Кто тут?!
– Да я, Федор. Поспи, родимый. Закрой глазки-то.
Иван Васильевич вслушался. Тот, мучительный, жалующийся
голос утих. В больную голову с трудом пробилась мысль, что это был его голос,
он сам пенял на свои страдания и одиночество кому-то неведомому, и вот гляньте
– образовалась рядом душа живая: Федька, сын Алексея Даниловича Басманова, – с
синими подглазьями, с выражением беспокойства на красивом изнуренном лице.
– Федька? Ты один тут?
– Оди-ин, – Басманов широко, словно молодое, усталое
животное, зевнул. – Прочие вповалку спят.
Иван Васильевич с усилием приподнял тяжелую голову. В глазах
все плыло, но он обнаружил себя в просторной опочивальне – своей собственной. У
двери на полу скорчилась чья-то могучая фигура. Даже в полутьме ударило
пламенем по глазам.
– Огонь, огонь! – Иван Васильевич испуганно заслонился
ладонями. – Голова у человека горит!
Федор меленько, по-бабьи рассмеялся:
– Полноте, батюшка. Это Малюта Бельский, он отродясь рыжий,
яко пламень. А поджары все погашены, пожары все потушены. Спи, спи. И я
прикорну.
Он приподнялся с ложа, на краешке которого сидел, но Иван
Васильевич испуганно схватил парня за руку:
– Не уходи. Страшно мне. Ляг тут, подле. Не уходи.
– Воля твоя.
Федька покорно вытянулся рядом. От него хорошо пахло молодым
телом, еще чем-то пряным, тревожащим ноздри. Ладонь Федора легла на грудь царя,
мягко поглаживала, пробралась под сбившуюся рубаху.
– Велишь раздеться? – коснулся уха Федькин шепоток.
– Озябнешь небось, – рассеянно ответил царь, недоумевая, что
делает Федькина рука у него на груди. От медленных движений сделалось щекотно.
Иван Васильевич вздрогнул.
– Ништо! – шепнул Федька, и уху стало влажно от его губ. –
Вчера небось не замерз.
– Вчера?
Иван Васильевич напрягся. Невозможно осознать, что душная
полутьма, сгустившаяся вокруг, могла быть разделена на такие привычные слова:
вчера, сегодня, завтра. Постепенно он вспоминал, что было еще третьеводни и
какие-то времена раньше. Отчетливо всплыла картина гроба, плывшего над рыдающей
толпой. А потом – провал.
«Сокровище жизни моей, жизнь моя бесценная, солнце мое ясное
закатилось… Силы мои ослабели, раны душевные и телесные неисчислимы, и нет у
меня никого, кто исцелил, пожалел и утешил бы…»
Сколько же дней прошло после похорон Анастасии? И что он
делал эти дни? Неужто все время пил?
– Давно я тут?
– Уже неделя будет.
– Неделя?! А где все? Люди где? Бояре?
– Да ты их поразогнал, неужто забыл? – тихонько усмехнулся
Федор. – Как начали они нас с тобой срамить, ты и размел всех по закоулочкам.
Разбрелись по домам. Один Висковатый сидит в приемной как пришитый, все нудит:
дело, мол, до тебя неотложное.
– Дело? – При этом слове что-то шевельнулось в душе, ожило.
Дело надо делать, дело есть дело! – Ну так покличь, если неотложное.
– Да плюнь ты на него, сокол! Я ведь тут…
Вкрадчивый Федькин шепоток так и вился над лицом, и в
следующее мгновение царь ощутил на своих губах прикосновение молодых, бритых
губ Басманова. Язык его вползал в рот, а руки…
Иван Васильевич привскочил на постели, столкнул Федьку с
постели, как надоевшую кошку. Тот шлепнулся, обиженно взвыв. Царь ошалело
вглядывался в полутьму, ничего еще толком не понимая.
– Неужто не угоден стал? – ныл юный Басманов, ворочаясь на
полу и потирая зад. – То раком ночь за ночью ставил, Феденькой звал, а теперь –
прочь, Федька? Эк ты переменчив, государь-Иванушка!
Эти слова, которые так часто говаривала Анастасия, вдруг
ударили по сердцу такой болью, что царь застонал в голос.
Всполошенно подхватился спавший у порога рыжий человек,
навис над ложем, пяля ясные, словно бы бессонные глаза:
– Государь! Чего тут? Измена?
– Прочь его, прочь… – бормотал Иван Васильевич, слабеющей
рукой отстраняя ставший ненавистным Федькин запах. – И ты прочь… за дверь все!
Не входить!
Рыжий безропотно отступил к дверям, волоча за собой
возмущенного Федора. Тот всего-то и мог, что махать руками, как подбитая птица
крыльями: силища в рыжем оказалась неимоверная. Кончилось тем, что он пинком
вышвырнул Басманова из опочивальни и обернулся с порога:
– А, плюнь, государь! – Густой голос его гудел успокаивающе.
– Оскоромился, опоганился – ну и хрен с ним! Всякое бывает, тем паче с горя,
тем паче по пьянке. Федька – он ведь липнет, как банный лист, кого хошь в грех
введет, куда до него блудне гулящей! С ним кто только не пакостился. Ишь, волю
взял! Только вели – я у него, содомника поганого, все, что меж ног болтается,
вырву да в окошко выкину. Ему это все равно без надобности!
– Не надо, брось. – Иван Васильевич съежился на постели,
потянул на голову одеяло. – Гони его в три шеи! А ко мне никого, никого, пока
не велю. Понял? Ну, пошел вон. Погоди! Как бишь тебя?
– Гришка Скуратов-Бельский. Только меня все Малютою кличут.
Последыш я в семье…
Последыш Малюта был поперек себя шире: росту саженного и в
плечах косая сажень.
[27] Иван Васильевич слабо улыбнулся в подушку: этот
богатырь уж точно никого к нему больше не пропустит! Ни осудителей бояр, ни
поганого содомника Федьку, ни зануду Висковатого… чего он там высиживает в
приемной? Чего ему надо? Какую еще боль хочет причинить?
