Но стоило только Глинскому вспомнить, как на днях они с
Адашевым, да Курлятевым-Оболенским, да матушкой, княгиней Анной Михайловной, да
с неким неприметным монашком ходили по домам зреть девок, – и нечаянная улыбка
коснулась уст, а настроение у него против воли улучшилось.
* * *
– Кто там? – Задремавшая над пяльцами боярыня Захарьина
испуганно вскинулась – скрипом резануло по ушам.
Кто-то пробежал в сенцах, или почудилось? Тьфу, тьфу, тьфу,
сгинь, пропади, сила нечистая!
– Это я, матушка Юлиания Федоровна! – В двери показалось
темнобровое, смуглое девичье лицо. – Я, Маша. Можно к Насте?
Вдова Захарьина поджала губы. Правда что – сила нечистая. Ох,
устроит она нынче разгон в людской. Сказано же было: не пускать эту… Машу! Хотя
она любому голову заморочит и глаза отведет.
– Да спит она небось, – процедила боярыня, глядя, словно за
советом, на лик Богоматери, убор которой она расшивала жемчугом. Пресвятая
дева, конечно, молчала.
– Нет, не спит! – радостно заблестела зубками незваная
гостья. – В ее светелке вовсю горит огонек, я со двора видела.
– Матушка! Кто там? – раздался сверху голос дочери, и
Юлиания Федоровна обреченно вздохнула: теперь не отпереться.
– Иди уж, коли пришла, – процедила, отворачиваясь, словно и
глядеть-то ей было невмочь на улыбчивое девичье личико.
Ничем ее не проймешь. Гони – не гони, все одно в дом влезет.
Таким плюй в глаза – скажут: «Божья роса!» Маша, главное дело. По правде-то –
Магдалена, полячка крещеная. Якобы с матерью из Ливонии бежали, защиты от
притеснений немецких искать, да мать и умерла. Прижилась Магдалена по соседству
с Захарьиными, у добрых людей, которые от веку были бездетными и только
обрадовались приемышу. Окрестили по православному обряду Марией, назвали
дочерью, и постепенно улица привыкла к ней, девушки зазывали Машу в свои светлицы,
дружились с ней, секретничали. Матери, конечно, чистоплотно сторонились
чужанки, особенно стереглась Юлиания Федоровна, но у Насти на все про все был
готов ответ: «Что же, что из Ливонии? Небось наша правительница, Елена
Васильевна Глинская, тоже была родом из Ливонии и не родилась православной, а
после крестилась, как и все ее семейство!»
Ох, много чего вдова Захарьина могла бы порассказать дочери
про эту самую Елену Глинскую! Ради нее, чтоб моложе казаться, великий князь
Василий бороду себе брил, вот что! Ну и разное другое… Но не для девичьих ушей
разговоры скоромные да соромные. Хотя небось от Магдалены Настя уже всякого
наслушалась. Вот разве пойти сейчас, под дверью светлицы постоять, подслушать,
об чем девицы секретничают? Да пол, беда, скрипит, не подкрадешься незаметно.
Послать легконогого сынка Никитушку? Да мал еще, глуп, не поймет ничего! И
Юлиания Федоровна, осердясь, с такой силой ткнула иглу в туго натянутое
полотно, что шелковая нить не выдержала – порвалась и жемчуг рассыпался по полу.
– Ты чего такая? – Анастасия с любопытством оглядела
подругу.
– Какая?
– Ну… горишь! Щеки вон кумачовые.
– Небось загоришься тут! – хохотнула Маша-Магдалена. – Со
всех ног бежала. А на дворе приморозило, до чего скользко – упадешь, так костей
не соберешь.
– Гнались за тобой? Чего бежала-то?
– Да к тебе! – Магдалена пожала плечами. – Узнать хотела –
вы как, во дворец когда собираетесь?
– Куда-а? В какой дворец? Окстись, шальная!
– Ты что? – Крутые, тоненькие брови Магдалены так и взлетели
на лоб. – Заспалась? Или шутишь? Или впрямь не ведаешь ничего? Неужто мать и
это от тебя скрыла? И брат не сказал, что всех девок во дворец собирают на
смотрины? Царь молодой надумал жениться! Я сама слышала, как на площади
кричали: властям, мол, предписано смотреть у бояр дочерей государю в невесты. У
кого дома дочери-девки, те бы их, часу не мешкая, везли на смотр. А кто
дочь-девку у себя утаит и на смотр не повезет, тому полагается великая опала и
казнь!
Анастасия всплеснула руками. Конечно, до нее долетали слухи,
что великий князь решил венчаться на царство, а потом сразу – жениться. Еще
четыре года назад посылал он чиновника Сукина в Литву для переговоров: мол,
русский государь ищет себе невесту и размышляет о пользе родственного союза
между обеими державами, но дело сие так и кончилось ничем. А теперь он якобы
опасается не сойтись с иноземкою нравом и потому ищет невесту дома, чтобы
супружество было счастливым. Об этом все говорили и все слышали! Но чтоб уже
смотрины… Так скоро?!
– Эй, ты чего, Стася? – встревожилась Магдалена, когда
подруга ахнула и прикрыла рот рукой.
– Ничего. Ничего!
Внезапно вспомнилось… Настя была еще девочка; отец, Роман
Юрьевич, только что умер, в доме после похорон толпился народ, то и дело
мелькали фигуры монахов и монахинь. Измучившись от горя, Юлиания Федоровна с
дочерью затворились в родительской спаленке, пали под иконы, моля Господа не
оставить своим призрением сирот. Внезапно дверь распахнулась. Обернулись
испуганно – на пороге высокая мужская фигура в рубище.
– Поди, поди, – слабым от слез голосом проговорила вдова,
ничуть не удивившись, ибо нищих нынче был полон двор, – поди, убогий, на кухню,
там тебя накормят и напоют. И вот еще тебе на помин души новопреставленного
раба Божия Романа. Сделай милость, возьми.
Она протянула медяк.
– Спасет Христос тебя, матушка, – густым, тяжелым басом
провозгласил нищий. – Спасет и вознаградит за доброту твою. Придет час –
дочка-красавица царицею станет!
Юлиания Федоровна устало опустила веки и покивала,
соглашаясь. Скорбная улыбка коснулась ее уст:
– Станет, а как же. Спасибо на добром слове, гость. Ты уж
поди на кухню-то…
Потом кто-то рассказал матери, что это был не простой нищий,
а сам преподобный Геннадий! Сын богатых родителей, он рано почувствовал
влечение к иноческой жизни, покинул отчий дом и, облачась в рубище нищего,
отправился подвижничать на озеро Суру, в костромские леса. Иногда он ходил в
Москву, поражая народ прозорливостью и даром исцеления. Но и узнав об этом,
трезвая мыслями вдова Захарьина отмахнулась от пророчества, не стала тешить
себя пустыми мечтаниями, пробормотав осуждающе: «А ведь сказано в Писании – не
искушай малых сих!» И только Анастасия иногда позволяла себе вспомнить, как
вещий холод коснулся ее спины при этих словах: «Придет час – дочка-красавица
царицею станет!»
И вот… Неужто он пришел, этот час?!
Анастасия затрясла головой: о чем она только думает! Грешно
этак заноситься мыслями.
