Что знала Марья о царевиче до сей минуты? Необычайно схожий
с отцом внешне, он был плотью от плоти его. По слухам, превосходил отца в
жесточи. Не зря же был неотступно при царе в новгородском и псковском походах,
сам вел сыскное дело Басмановых, Вяземского, Висковатого и прочих, расследовал
преступления Бомелия и ни единым словом не вступился за своего дядю и приятеля,
Протасия Юрьевича Захарьина, которого среди мнимых или действительных
изменников назвал шельмовской лекарь Елисей. Иван Иванович был сластолюбив, как
отец, и успел за десяток лет трижды жениться, причем две его супруги уже
отправились в монастырь.
Нашла кого просить о милости! Что ему какая-то там шестая, а
не то седьмая или даже восьмая отцова женища
[106] с ее горючей тоской и мечтами
о ребеночке? Да он одним пинком отшвырнет со своего пути или вовсе раздавит!
– Сударь мой, – прошептала Марьюшка дрожащими губами, – не
погуби! Будь милостив, пожалей меня, бедную! Прости бабу глупую, ничего отцу не
сказывай!
И вдруг почувствовала, что руки царевича подхватили ее и
подняли. Лица их сошлись вровень, глаза смотрели в глаза, дыхание смешивалось,
и губы были рядом.
– Не говорить отцу? – шепнул Иван. – Ладно, не скажу! Но и
ты молчи!
И в следующий миг его рот припал к беспомощно приоткрытому
рту Марьи, а еще через мгновение Иван с силой толкнул ее на постель и упал
сверху, вдавив в пуховики всей тяжестью.
Дыхание перехватило, и беспамятство начало затягивать разум,
как сумерки затягивают свет дня. Всей ее силы – женской, слабой, слезливой – не
хватило бы, чтобы отбиться от рук его и тела. Да она и не отбивалась…
В это время темная тень неслышно спорхнула с печи в
царицыной светлице, где она таилась до сего времени незамеченной – царевич не
догадался заглянуть на печь! – и приблизилась к двери.
Это был невысокий ростом, вдобавок еще и сгорбленный,
тщедушный мужчина. Отыскав в дверях щелку, он долго смотрел на биение тел среди
пуховиков и одеял, а потом, когда объятия разомкнулись и нечаянные любовники
бессильно распростерлись на постели, соглядатай удалился, не особенно заботясь
о сохранении тишины, потому что никто из них ничего сейчас не слышал, кроме
безумного стука своего сердца.
Глава 26
Навет
Кажется, никогда еще англичанам не было так привольно в
России, как в те годы. Московская английская компания расширялась, тесня
немецкие торговые дворы: это была хоть не полная монополия, на которой
настаивала королева Елизавета, но очень близко к тому. Представитель компании
Джером Горсей был вхож к государю и пользовался его особым доверием, особенно с
тех пор, как привел в Россию три судна, нагруженных свинцом, медью, селитрой,
серой, порохом – боевым припасом, необходимым для грядущей войны с Баторием.
Горсей любил бывать при дворе. Его не смущало, что здесь его
называли на московский лад Еремеем, а царь и вовсе кликал запросто Ерёмой.
Здесь он, скромный торговый агент, а на самом деле шпион, потому что в те
времена шпионами, кажется, были все, кто попадал в чужое государство,
чувствовал, что чрезвычайно близок к исполнению задачи, поставленной перед ним
обожаемой королевой: завладеть душой и сердцем царя московского, стать для него
ближайшим, довереннейшим человеком, поистине наперсником.
А почему бы и нет? Разве не он, Джером Горсей, доставил в
Англию секретное письмо царя, упакованное во флягу с водкой и настолько
пропитавшееся спиртовым запахом, что королева даже решила, принимая письмо,
будто посланец пьян, и немало веселилась потом, узнав правду? Разве не Горсей
привел в русскую бухту Святого Николая те корабли с важным военным грузом?
Разве не он, в конце концов, сообщил московскому царю сведения, которые и
составляли самый важный «груз», ради которых, строго говоря, он и возил тайное
письмо: есть у английской королевы родственница, которая вполне может стать
московской царицею. Это Мария Гастингс, дочь лорда Генри, пэра Гантингтона,
герцога Титунского. Ее бабка приходилась двоюродной сестрой королеве.
Однако тут фортуна отвернулась от Горсея. Уже по приезде в
Москву выяснилось, что сообщить все эти интересные сведения царю поручено не
ему, а лекарю Джеку Робертсу, которого Горсей привез с собою. Робертс был
немедленно обласкан государем, зачислен в царев лекарский чин и начал
называться на русский лад Романом Елизарьевым. Теперь всеми хлопотами в связи с
грядущим сватовством ведал именно он. Именно Робертс-Елизарьев отъехал обратно
в Лондон вместе с московским посланником Федором Писемским, который должен был
добиться у королевы позволения повидать «Титунскую княжну». Послу предстояло
хорошенько разглядеть Марию Гастингс: красавица ли она, высока ли ростом,
дородна ли телом. Писемскому приказывалось привезти портрет англичанки и точную
мерку ее тела, записанную на бумагу: сколько аршин
[107] росту, сколько пядей в
грудях и бедрах, какова ладонь и ножка. Иван Васильевич предвидел, что
посланнику могут быть заданы «неудобные вопросы», например, почему во дворце
живет какая-то женщина, которая считается женой московского царя? У Писемского
загодя были готовы ответы на них: «Государь-де взял за себя боярскую дочь, не
по себе, неровню. А буде королевина племянница дородна, и государь наш свою
оставя, сговорит за королевину племянницу».
Царю очень хотелось, чтоб Мария Гастингс оказалась
«дородна»! Себе, как жениху, он прибавлял весу следующим обещанием: в случае
его смерти английской супруге будет оставлено особое наследство.
Итак, Робертс с Писемским отбыли в Лондон, а Горсею пришлось
распрощаться с мыслями об интимном доверии государя и заняться торговыми делами
Московской английской компании. И все-таки он довольно часто бывал при дворе –
правда, не у царя, а у близкого ему человека, боярина Бориса Федоровича
Годунова.
Годунов уже давно привлекал англичан. Доходили смутные,
почти ничем не подтвержденные слухи, будто именно благодаря ему сверзился со
своих высей лукавый иезуит, немец Бомелий, которого все англичане в Москве
давно ненавидели – в основном, завидуя тому огромном влиянию, которое он имел
на русского царя. Пусть это были одни только слухи – они прибавляли Годунову
немало обаяния в глазах Горсея! К тому же, молодой (Годунову недавно
исполнилось тридцать лет) боярин был лишен привычной русской спеси и чванства,
он не смотрел на англичан сверху вниз, правда, никогда и не заискивал перед
ними и даже пытался выучить чужой язык, что было уж вовсе дико для прочих
русских вельмож.
