Царица, словно не замечая вошедшего, продолжала своим
железным голосом распекать какую-то бойкую, разбитную молодицу. Прислушавшись,
Годунов постепенно понял, что это покупальщица, которая явилась нынче с торга с
новыми запасами жемчуга, да не удовлетворила строгому вкусу новой царицы.
– Или мы басурманы тут какие? – бушевала Анхен. – Или татаре
сплошь? Ты чего тут нанесла, сила злая? Говорено тебе было: покупай жемчуг все
белый да чистый, а желтоватого никак не бери: на Руси его никто не покупает!
Небось сговорилась с купцом за уступку, а денежки где выторгованные? В свой
карман положила? Ужо погоди, отдам тебя царевым людям на спрос и расправу!
Покупальщица тяжело рухнула на колени, заломила руки. Однако
лицо ее было нарумянено и набелено так густо, что особых признаков страха на
нем не разглядеть.
– Помилосердствуй, матушка Анна Васильевна! – взвыла она,
дрожа щеками. – Да я ж хотела как лучше! Мне купец сказывал, что у них, у
басурман, жемчуг желтоватый потому нарасхват идет, что никогда не теряет своей
воды, а белый-де со временем все равно потемнеет и пожелтеет.
Царица пожевала губами, словно набираясь сил для нового
раската гнева.
Купец безусловно был прав. Если посмотреть, скажем, на иконы
и покровы, шитые еще в мастерской царицы Софьи Фоминичны Палеолог, то увидишь,
что жемчуг утратил свою самосветность и красоту. Однако Анне Васильевне трудно
было поверить, что зерновой, чистый, белый, окатный бурмицкий, добытый в
Персии, или кафимский, вывезенный из Кафы, жемчуг, который предпочитали в
царицыной светлице, и даже наш, русский, варгузский и новгородский,
когда-нибудь переменится к худшему. Опять же, признать это – значило признать
правоту купца и покупальщицы, а сие было свыше сил Анхен, поэтому она никак не
могла угомониться, находя в нынешнем покупном новые и новые изъяны: и мелок-де
жемчуг, и крив, сплошь зернятка да бугор!
[99]
Борис посматривал на ее разъяренно-растерянное лицо и
втихомолку давился смехом. Может статься, конечно, что новая царица – искусная
вышивальщица, однако в этом споре видна мертвая хватка базарной бабы, привыкшей
до хрипоты торговаться за грош. Да, навсегда вошли в кровь и плоть Анхен те
времена, когда ей приходилось бегать по торговым рядам. Если так дело пойдет,
жемчуг для вышивания будут брать не на вес, а на счет!
В это мгновение царица соизволила заметить посетителя и
досадливо махнула покупальщице:
– Вставай и убирайся. Потом погляжу, что с тобой сделать. А
ты, сударь, входи.
Покупальщица спешно вымелась вон, на прощанье окинув
Годунова любопытным взглядом: гость не только не бился лбом об пол, но даже и
не поклонился царице! Заметив оплошку, Борис чуть согнул шею, но ниже
склониться не смог себя заставить.
Глаза Анхен, казавшиеся вовсе бесцветными по сравнению с
сильно набеленным и нарумяненным лицом, зло вспыхнули.
– Что вытянулся, будто кол проглотил? – взвизгнула она. –
Перед кем стоишь? В ноги падай!
Борис какое-то мгновение смотрел на нее изумленно, потом
кровавая волна вдруг хлынула ему в голову, отшибая разум и застя глаза, и он,
резко выставив руку, показал царице кукиш.
Теперь вытаращилась она.
Вызывающий порыв безрассудной смелости исчез в то же
мгновение, и задним числом Годунов заробел, да так, что уже готов был плюнуть
на гордыню и пасть в ножки – хм, хм! – царице.
Однако Анхен избавила его от унижения – усмехнулась с
затаенным коварством и, отойдя к небольшому круглому столу, уселась в обшитое
бархатом кресло. Кресло было развалистое, широкое, но Годунов обратил внимание,
что пышные бедра Анхен едва-едва в него уместились. Протянув пухлую белую
ручку, царица взяла со стола серебряную миску, полную крупных моченых слив, и
начала их есть, доставая по одной. Она приоткрывала напомаженный рот,
забрасывала в него сливу и медленно жевала, почмокивая и причавкивая, а потом
выплевывала на стол косточки, не сводя с Годунова своих белых глаз и не
приглашая его сесть.
– Значит, не хочешь мне кланяться? – сплюнув очередную
косточку, наконец промолвила она этим своим новым, толстым голосом – таким же
толстым, какой стала сама. – Не хочешь… А почему?
Годунов молча смотрел на нее, не зная, что ответить.
– Не говори, я и так знаю, – махнула она рукой. – Ты
думаешь, что я ненастоящая царица, да?
Борис растерянно моргнул.
– Ну, само собой! – фыркнула Анхен. – Хоть государь и
обвенчался со мною, но кто был на сем венчании? И кто вершил его? В
Спасе-на-Бору,[100] тайком, нас окрутил какой-то полупьяный поп. Правда что –
«круг ракитова куста венчалися»![101] Ни выхода митрополичьего, ни пения
благолепного, ни толпы народной, ни расплетания косы… – Голос ее дрогнул, и на
мгновение девочка Анхен, бедная сиротка, обманутая в лучших своих чаяниях,
вдруг выглянула из-под толстомясой личины.
Годунов задумчиво кивнул. Конечно, после прошлого брака, с
великим трудом разрешенного, надежды на милость архипастырей было мало. Вот
государь и обошелся без них. Этого полупьяного попа из Спаса-на-Бору Годунов
знал. Звали его Никита – бывший опричник получил сан по настоянию царя,
которому, очевидно, нужен был особый, доверенный человек даже в сношениях с
Богом. Но о венчании Борис слышал впервые…
Смешно и странно – зачем государю понадобилось связывать
себя черт знает с кем?! Хотя – ничего удивительного, если знать его натуру.
Отчаянно нарушая множество законов, устанавливая новые и тут же отвергая их,
царь Иван Васильевич в глубине души оставался слепо привержен некоторым
канонам, в число которых входила необходимость церковного благословения
сожительства с женщиной. Конечно, ему случалось брать первых попавшихся баб,
однако Ивану Васильевичу всегда нужна была некая законная жена. Может быть, ее
присутствие и сознание супружеской измены придавало особую остроту его любовным
ощущениям на стороне, кто знает! Так или иначе, он обвенчался с Анхен – и по
привычке, и для ее успокоения. А она, значит, недовольна…
