Умение этого двадцатитрехлетнего молодчика выходить сухим из
воды не впервые восхищало Бомелия. Во дворце и вообще в Москве, даже в Немецкой
слободе бытовало мнение, что Годунов – человек милосердный, тонкий, чуждающийся
жестокости государя и умеющий не запачкать рук в крови даже тогда, когда
остальные окунались в нее чуть ли не с головой. В Борисе было нечто такое,
отчего самый достоверный слух о его пороках казался злобным наветом, и человек,
сам видевший проявление этого порока, предпочитал верить не своим глазам, а
обаянию, исходившему от пригожего молодого человека с черными глазами и
вдохновенным лицом, подтверждающим чистоту его помыслов. Бомелию казалось, что
Годунов напоминает двух великих интриганов былых времен – Адашева и Курбского –
в одном лице. Почему-то никто не задумывался, что мало-мальски благородный,
порядочный, дороживший своей честью человек не посватался бы к дочери Малюты
Скуратова, знаменитого палача и крайне страшного человека. А Годунов спрятал
свой страх в карман, ибо только через Малюту мог приблизиться к царю. И
приблизился! А теперь расширяет свое влияние всеми возможными и невозможными
способами…
Словом, Элизиусу Бомелиусу немало польстило доверие
Годунова. И он не замедлил навестить хворого князя Воротынского.
Сказать, что Михаил Иванович был ошарашен этим посещением, –
значило опять-таки ничего не сказать. Уже который год появление в чьем-то доме
дохтура Елисея означало одно: мертвую грамоту. Представление о немецком лекаре
как об отравителе укоренилось настолько прочно, что, даже если после его
посещения никто в семье опального боярина не помирал, домочадцы и соседи не
меняли своего убеждения: они просто терпеливо ждали, когда смерть произойдет.
Как правило, так и случалось, потому что люди вообще смертны, но даже гибель от
молнии, огня, воды или на поле брани все равно считалась происками коварного
Елисея!
Правда, Воротынский теперь вроде не был опальным. Царь
простил его, давно вернул из Кирилло-Белозерского монастыря… оставив там,
однако, его сына Ивана. Очевидно, как заложника: на случай, если старый вояка
вдруг задурит снова и начнет клониться к западу. Теперь у Воротынского руки
были надежно связаны, он воевал себе да воевал с крымчаками. А если продолжал
лелеять в глубине души неприязнь к несправедливому государю, то уже не повторял
прежней глупости и не выражал ее громогласно. Не было у царя поводов карать его
за что-то, однако сердце Михаила Ивановича при виде Бомелия все же ёкнуло…
Прозорливый лекарь понимающе усмехнулся.
– Напрасно, сударь, сторонишься меня, – сказал почти
ласково. – Больно смотреть на твои страдания, больно слышать, сколько дурней
неумелых, знахарей так называемых, губят твое здоровье – а толку чуть. Попробуй
эту мазь – а через месяц сам увидишь, что будет.
«Не причаститься ли для начала Святых Таин?» – едва не
спросил откровенный Воротынский, однако он был гордец, а потому не мог показать
Бомелию, что откровенно боится. Во всяком случае, решил сразу после ухода
непрошеного спасителя выкинуть его мазь в отхожее место, однако Бомелий, с
прежней доброжелательной улыбкою, настоял на том, чтобы начать лечение
незамедлительно. И, тотчас же зачерпнув малое количество мази из корчажки, в
которой ее принес, начал натирать больные ноги Воротынского: ломаные, битые,
застуженные. Боль у Михаила Ивановича улеглась почти мгновенно – уже оттого,
что лекарь сам брал мазь в руки. Значит, ежели она отравлена, купно с
Воротынским отправится к праотцам и Бомелий. А в это плохо верилось…
«Поживем еще, пожалуй!» – подумал старый вояка – и не
ошибся. Спустя месяц он и думать забыл о старых немочах, а также о том, как
числил Бомелия во врагах. Ощущение молодой подвижности суставов было таким
восхитительным, что князь счел необходимым самолично отправиться к государеву
архиятеру и выразить ему свою благодарность. Было сделано и подношение
соответствующее: о пристрастии дохтура Елисея к стеклянным иноземным изделиям
знали все, а у Воротынского среди боевой добычи сыскались дивные италийские
бокалы, захваченные когда-то крымчаками в разоренной Кафе Генуэзской.
[92]
Бомелий оценил степень благодарности Воротынского, и оба отличным образом
отведали из этих бокалов фряжского винца, которое возвеселило их сердца и
развязало языки.
Когда Воротынский только входил в дом, он заметил мелькнувшую
в сенях девушку со скромно потупленными глазками и рыжеволосой головкой.
Теперь, разнежившись в почете и радушии, счастливый тем, что, можно сказать,
завел дружбу с могущественным и опасным Бомелием, князь Михаил Иванович
позволил себе пошутить насчет молоденьких пригоженьких гостий, которые порою
захаживают в дома холостяков.
Бомелий взглянул изумленно:
– О ком ты, сударь? Об Анхен, что ли?! Господи, да ведь это
бедная сиротка, которая иногда заходит ко мне за добрым советом. Несчастное
дитя! Отец ее, Василий Васильчиков, был храбрым воином… не столь храбрым,
конечно, как ты, князь, однако же и он безмерно отличился при осаде Казани и
взрыве Арской крепости. Слышал я, был он жестоко ранен, спасая жизнь некоему
воеводе, однако, как это часто водится, оказался забыт в пылу сражения. Выжил
чудом! Но силы его уже были подорваны. Скоро пришел ему конец, а вместе с ним и
его семейству. Анхен пригрели в Немецкой слободе. Какая жалость, что тот
воевода, который обязан жизнью ее отцу, ни разу не вспомнил о своем долге!
Конечно, это все понятно: воин сей всецело посвятил себя сражениям и битвам,
где ему помнить о такой малой малости, как жизнь бедной девицы! Однако
известно, что слезы обиженных сирот отягощают чашу грехов наших. А утереть эти
слезы никогда не поздно. Поверь, Михаил Иванович, если бы я узнал о том, что
грех неблагодарности исправлен, это было бы мне самой драгоценной наградою.
Голос Бомелия звучал мягко, слова свои увещевательные он
выговаривал чрезвычайно кругло и убедительно.
Воротынский едва не разинул рот от изумления. Он вовсе не
считал столь большим грехом свою забывчивость. Сейчас с великим трудом
припомнил ратника Ваську Васильчикова, который, как ошалелый, метнулся к
воеводе и прикрыл его собой, а потом рухнул замертво. Спасибо ему, конечно,
однако разве можно сравнить его ничтожную жизнь – и жизнь Михайлы Ивановича
Воротынского, которого даже враги называют великим полководцем?
Однако благодетель Бомелий, похоже, смотрит на эту историю
иначе…
Воротынский вовсе не был безголовой дубиною. Он умел
понимать намеки, а потому нацепил на себя столь же задумчивую и печальную
личину, какую вздел Бомелий, и пообещал непременно позаботиться о сироте, дать
ей денег, что ли, а то и в дом принять. Вроде бы жена что-то такое говорила:
прислуги в поварне недостает.
