Стоял и беспомощно пялился на эту безумную ведьму – вернее,
ведьмину дочку, но сути дела сие не меняло. Анхен улыбалась, равнодушно водила
глазками по сторонам, словно только что не потребовала у него невозможного.
«Неужто бортник все же потонет в меду?» – мелькнула
тоскливая мысль.
– Слушай, – подозрительно спросил Борис, осененный внезапной
догадкою. – А не ты ли, случаем, мне палку в седло подсунула?
Анхен усмехнулась, взглянув на него с откровенным
удовольствием:
– Думала, ты никогда не догадаешься.
– Да уж, на тебя бы на последнюю подумал… – обреченно кивнул
Годунов, как бы признавая свое поражение.
– Я знаю, – снисходительно ответила Анхен. – Так всегда и
бывает. Если что-то кажется невозможным и невероятным, скорее всего, оно и есть
самое простое и очевидное.
Они стояли и смотрели друг на друга. Необыкновенные глаза
Анхен оказывали на Годунова совершенно поразительное воздействие. Рядом с этой
девочкой он казался себе дурнем и несмышленышем, и даже замышленная им каверза
по устранению Зиновии Арцыбашевой с пути злополучной Марфы Собакиной теперь
чудилась сущей детской игрой. Но в том самоуничижении имелось и благо, потому
что Борис не только прозревал собственные слабости, но и новые силы открывались
ему, новые пути для достижения той цели, к которой он шел, упрямо шел, даже не
отдавая себе в этом отчета…
И вдруг он понял, что надо было сделать бортнику, чтобы
спастись. Байка врет – вовсе не за хвост медвежий – жалкий куцык! – следует
хвататься, а за забедры. И кричать при этом громким голосом. Медведь, несмотря
на свою силищу, чрезвычайно пуглив, наверняка ударится бежать – и вытащит
человека из борти. Вот только одна беда: бортник, может, и спасся, однако почти
наверное оказался весь уделан. Пуглив медведь, это правда, – оттого и страдает
всем известной медвежьей болезнью… Поэтому, условившись наконец с Анхен обо
всем и расставаясь с ней, Борис ощущал себя грязным и зловонным с головы до ног
и испытывал только одно желание: как можно скорее пойти в мыльню и вымыться с
головы до ног.
А, хрен с ним. Как-нибудь притерпится!
* * *
Ливонская война давно уже перевалила за десяток лет, и Иван
Васильевич все с большей угрюмостью ощущал, что Русь завязла в ней, словно
тяжелое орудие в раскисшей осенней грязи. Он еще со времен казанских походов
порою видел во сне эти безнадежно увязшие пушки и гуляй-городки. Так вот и
страна…
Только одно приятное известие в последнее время пришло из
тех далеких земель, в которые царю приходилось наезживать куда чаще, чем
хотелось бы. Государь как раз был в Ревеле, когда примчались гонцы из Польши:
щелкопер-то французский, Генрих, которого помешанные на щегольстве и лыцарских
обычаях глупые ляхи необдуманно избрали себе в короли, сбежал со своего
престола! Ленивый, распутный, знающий только пиры и охоту, он возненавидел
северную страну, столь отличную от милой, беззаботной Франции. Вдобавок в
Польше королевской властью ведал сейм, а потомку Валуа невмочь было терпеть,
что каждый-всякий шляхтич вправе ему бросить в лицо презрительно: плохой-де он
круль, Речь Посполитая заслуживает лучшего, надо было другого посадить на трон,
хоть бы царя московского, тот хоть воин отважный и радеет об отечестве, а не
штаны кружевные перебирает с утра по часу, а то и по два, размышляя, которые
нынче надеть! Генрих принял польский престол лишь в угоду матери своей,
опасной, как змея, Екатерине Медичи, и не раз проклял эту уступчивость. Едва
услышав о внезапной смерти брата – французского короля Карла IX, – Генрих
ночью, тайно, вскочил на коня и умчался из унылой, чуждой ему Польши, променяв
один престол на другой, предпочитая царствовать в неспокойной Франции, где еще
не остыл запах крови, пролитой в ночь святого Варфоломея… Польский престол
таким образом внезапно освободился.
Услышав об этом, Иван Васильевич ощутил, что его ненависть к
Франции-сопернице вообще и к Генриху Валуа в частности постепенно утихает. К
его брату Карлу он вообще испытывал почти теплые чувства, особенно когда по
Европе разнеслась весть о кровавой резне, учиненной им против гугенотов. Новый
жупел появился! Такого разбоя русский царь не устраивал даже в Новгороде. Вот
уж воистину – без ума тот, кто пролил столько крови! Правда, осуждающие
разговоры против Карла смолкли значительно скорее, чем хотелось бы Ивану
Васильевичу. Это и понятно: в Европе всем заправляла римская церковь, всячески
одобрявшая погубление протестантов. Своих-то, как известно, не судят строго,
поэтому Варфоломеевскую ночь быстренько окунули в Лету.
Надежды на иной исход затянувшейся, тягостной войны, на
присоединение к России новых земель, покорность надменной Польши воодушевили
государя настолько, что он даже помолодел. Единственное, о чем жалел сейчас,
это об отсутствии рядом Анницы. Уж она бы разделила с мужем радость, как умела
делить его беды и горести! Однако на сей раз царь благоразумно оставил жену
дома: она была беременна.
Вот уж чего меньше всего он мог ожидать, на что надеяться…
Сыновья взрослые, впору внуков нянчить, а тут вдруг зачалось дитя. Первое время
Иван Васильевич даже верить в такое диво опасался, донимал верного Елисея
придирками, изводил повивальных бабок, однако все в один голос твердили:
государыня Анна Алексеевна в тягости, и, если Бог даст…
А Он не дал. Не дал!
Воротясь в Александрову слободу, государь застал жену в
постели, с трудом отходящую после тяжелого выкидыша. Сразу забилась в голове
привычная мысль об отраве, однако на поверку дело оказалось проще: Анница
оступилась на лестнице и пересчитала ступеньки, никто и ахнуть не успел. Чудо,
как шею не сломала, чудо, как сама осталась жива после такого пролития крови.
Бомелий, явившийся из похода с государем, даже головой покачал недоверчиво:
выживет ли, мол, государыня? – однако тотчас принялся врачевать ее и
успокаивать: дело ваше молодое, царица Анна Алексеевна, небось деток еще
нарожаете, успеете! Однако из опочивальни царицыной выходил он с унылым лицом,
да еще какая-то из повивальных бабок не выдержала – распустила язык: напрасны,
мол, царицыны надежды, не бывать ей, бедняжке, больше матерью! Слухи эти,
разумеется, дошли до Ивана Васильевича и лишь усугубили то подавленное
состояние, в котором он находился.
