Начальник – это был сам Василий Умной-Колычев – кивнул и дал
знак отворять ворота.
В них тотчас ворвались на полном скаку два коня, за которыми
влачился избитый, измученный, окровавленный, но еще живой человек, в котором
трудно было узнать надменного, лощеного, красивого князя Михаила Темрюковича
Черкасского. Прежде чем доставить его к месту казни, на Поганую лужу, велено
было завезти Салтанкула домой и показать трупы жены и сына. Приказ сей отдавал
самолично государь – в память о смерти своей жены.
Царицы Марфы Васильевны.
С ПЕРВОГО
ВЗГЛЯДА
Анна добрела до заставы Александровой слободы и
остановилась, унимая дрожь в ногах. Коленки подкашивались, да это и понятно: во
рту у нее второй день не было ни маковой росины, и только одно придавало ей
силы, заставляло держаться: знала, что если упадет, то у отца не останется уже
никакой надежды. Дошла все-таки… но ведь еще надо войти в слободу, еще надо
добраться до царевых палат…
И вдруг – топот копыт, посвист и покрик всадников, слякоть
мартовская летит во все стороны брызгами, громко екают селезенкой бешено
мчащиеся кони. Стопчут, ей-богу, сейчас стопчут!
Анна заметалась из стороны в сторону, то подбирая полы
сарафана, которые были уже черны от налипшей грязи, то роняя их и пытаясь
заслониться от покрытых пеною морд и бешено машущих копыт, которые окружили ее
со всех сторон…
Голова вдруг так закружилась, что девушку шатнуло в сторону,
она упала и обмерла, уже не видя, как над ней вздыбился гладкий, черный, словно
ворон, конь, как замелькали в воздухе подкованные копыта, но всадник в
серебристой шапке с собольей оторочкою с силой отворотил коня в сторону – и
смертоносные копыта звучно опустились в грязь, еще больше забрызгав и без того
чумазую фигурку, простертую вниз лицом.
Конь храпел, осаживался на задние ноги, всадник едва
сдерживал его. Молодой черноглазый красавец с черной курчавой бородкой слетел
со своего скакуна, вцепился в поводья вороного, повис на них всей тяжестью,
вынуждая коня опуститься на передние копыта и словно не замечая опасности.
Всадник сверкнул на него бешеным оком:
– Пошел, Бориска! Я сам!
Непрошеного помощника словно ветром сдуло – замер обочь
дороги, тревожно уставясь на всадника.
Судя по выражению его лица, непокорство коня доставляло ему
наслаждение. В правой руке у него была плеть, однако он не пускал ее в ход, а
знай сжимал взопревшие бока сильными ногами, обутыми в мягкие красные сапоги, и
это было единственным ярким пятном серого, мокрого мартовского предвечерья,
потому что все всадники были тоже одеты в темное, и кони их были как на подбор
– вороные, черные…
Наконец конь образумился, а может, ощутил боль, которую ему
причиняли удила, жестоко рвущие губы. Перестал плясать, стал, тяжело водя
боками и пытаясь отдышаться.
Всадник какое-то время еще не ослаблял удил, потом
потихоньку отпустил поводья, звучно хлопнул коня по взопревшей шее, склонился к
нему:
– Ты чего, родимый? Ошалел?
Конь рвал зубами удила и прядал ушами, но уже признал,
признал свое поражение, уже с удовольствием принимал ласку хозяина.
– Ошалеешь тут, – сказал черноглазый красавец, названный
Борискою, – когда всякий мусор тебе под ноги бросается.
– Девку стоптали, что ли? – спросил всадник. – А ну,
гляньте.
– Охота тебе, батюшка… – заканючил было Бориска, однако
всадник круто заломил бровь:
– Н-ну?! Я сказал!
Красавчик с явной неохотою шагнул вперед, однако все же не
стал пачкать свои белые, изящные, унизанные перстнями руки: кивнул двум
стражникам, те набежали с боков, подхватили Анну под мышки, вздернули на
подламывающиеся ноги… и едва снова не выронили, когда вдруг грянул хохот.
Она была грязным-грязнехонька, места живого нет: и перед
сарафана, и кожушок, и даже лицо, которое она со страху норовила как можно
глубже утопить в луже – так, что едва могла дышать.
– Э-да-кая чучела! – с видимым отвращением проронил всадник.
– Пугало огородное! Пугать небось меня пришла, да? А ну, утрите ей рожу!
Один из стражников, сунув под мышку алебарду, другой рукой
содрал с Анны платок и принялся мусолить ей по лицу, да так неловко, так грубо,
что у нее слезы брызнули из глаз!
От боли даже сил прибавилось. Она вырвала платок, отпихнула
локтем утиральщика, вывернулась из рук второго стражника, резко отвернулась от
хохочущих мужчин, пытаясь смахнуть грязь с лица. Темно-русая коса упала ей на
спину.
Всадник в серебряной шапке резко оборвал смех. Аннина голова
была охвачена широкой зеленой лентою, как носят самые бедные девушки, потому
что те, что побогаче, норовят поддеть еще жемчужные поднизья. Из-под повязки
ниспадала по спине толстая коса, перевитая серебряными нитями, а внизу болтался
зеленый, в цвет ленты, косник,
[86] унизанный несколькими скромными белыми
бисеринками. Коса, широкой решеткою закрывавшая длинную шею девушки, заплетена
была с большим искусством. Она забилась, заиграла из стороны в сторону по
лопаткам, меркнущий свет мартовского дня отразился в серебряных нитях, и
почудилось, вокруг стало немножко светлее.
Всадник свесился с коня и вдруг схватил девушку за косу.
Ойкнув, она обернулась, и все увидели, что незнакомка почти успела отчистить
лицо, так что разгоревшиеся щеки, высокий лоб и, главное, огромные зеленые
глаза в кайме необыкновенно длинных, круто изогнутых ресниц сделались видны
всем. Только на самом кончике носа еще сидело пятнышко, но оно странным образом
не портило этой совершенной красоты, а как бы еще усугубляло ее, так что
мужской насмешливый гомон вдруг замолк – все смотрели на это необыкновенное
лицо и переводили дух от изумления.
Всадник покачал головой, словно прогоняя наваждение, и
спросил приветливо:
– Как ты сюда забрела, душа моя? Кого ищешь?
– Да уж не тебя! – сердито ответила девушка, рванувшись так,
что всадник принужден был отпустить косу. Однако тут же она вскрикнула
огорченно, а он чуть усмехнулся, потому что зеленый косник оторвался и остался
в его руках.
– Креста на тебе нет! – выкрикнула девушка. – Что творишь?!
Отдай!
– Отдам, не бойся, – ласково сказал всадник. – Только скажи,
кого ищешь.
Девушка немножко успокоилась при звуке его подобревшего
голоса и поглядела доверчивее:
