Главное – вовремя объяснить все случившееся, и объяснить
правильно. Мысленно еще раз перебрав свои действия, вглядевшись сквозь слюдяные
окошки в кельи, в которых уже вовсю копился смертоносный угар, Алексей
Данилович удовлетворенно кивнул: вроде не оставил никакой зацепки внимательному
глазу, все должно по его выйти! Теперь если бы удалось заснуть, чтобы набраться
сил, а главное, когда их прибегут всполошенно, в ужасе, будить и сообщать
страшную новость, выглядеть по-настоящему сонным, ничего не понимающим… Выпить
надо, вот что. Крепко выпить! Высосать все, что есть во флягах, прихваченных со
струга. Наутро голова разболится, да и хрен с ней, с головой, останется на
плечах – и ладно!
Молчком они с Федькою вернулись в свою пристроечку, молчком
пили хлебное вино, мгновенно сбивающее с ног, молчком улеглись по лавкам,
скорчились под кожушками, пытаясь согреться.
Вскоре Алексей Данилович почувствовал: сын уснул. От
облегчения, что все позади – страшное, Федор вот здесь, рядом, удалось его
спасти и заслонить от беды, старший Басманов вдруг обессилел до слез. Лежал и
точил из глаз соленую теплую влагу. Мысли бродили вялые, вразнобой. Больше
всего думал о том, что стареет, а потому сделался столь слаб на сердце, на
душу. Ну да, он ведь гораздо старше всех своих сотоварищей, старше царя. Того и
гляди, приберет Господь… А, ладно, лишь бы с Федькою все было по уму.
Он широко зевнул. Сделанное отодвинулось в ночь и кануло там
бесследно. Правда что захотелось спать, и Басманов с наслаждением отдался сну.
Последней мыслью его было, что, знать, такова воля Божья, все свершается, как
должно, ну а государю… ничего не поделаешь, государю теперь придется жениться
не на бедняжке Юлиании, а на ком-нибудь другом!
Глава 19
Белая голубица
– Ух, кто тут нынче счастлив, так они небось! – почти не
разжимая губ, пробормотал Иван Васильевич, подталкивая в бок стоящего рядом
сына.
– Кто?
– Бояр-ре!
Иван с недоумением огляделся. Это отец больше по привычке –
никаких таких «бояр-р», столь люто им ненавидимых, поблизости не было. Старых,
прежних, знатных родами, в Александрову слободу не допускали, да они не
больно-то и рвались, потому что очень просто было не вернуться. Новой знати
тоже поубавилось в последнее время изрядно… Воротился снова попавший в милость
Михаил Темрюкович, вон Иван Васильевич Шереметев-Меньшой (Шереметев-Большой,
некогда славный победами, обретается в Кирилловском монастыре под именем Ионы),
по-прежнему тут незаменимый Малюта, сиречь, Григорий Лукьянович Бельский, в
золоченых парадных одеждах, важный, как настоящий боярин, да родня его – Богдан
Бельский и зять Малюты, молодой и красивый Борис Годунов, состоявший до сего
времени при царском саадаке,
[79] а недавно сделавшийся рындою. Мечется
обеспокоенная жена Малюты. Как-то дико было не видеть поблизости
дьяка-печатника Ивана Михайловича Висковатого, обоих Басмановых, Афанасия
Вяземского, прежде сопровождавших отца неотступно. Впрочем, царевич, несмотря
на юность (ему недавно исполнилось шестнадцать), уже знал, что в жизни, а тем
паче – в жизни государевой, все меняется чрезвычайно быстро, и лучше ни к кому
крепко не привязываться, чтобы не горевать, теряя. Вон как постарел отец,
расправившись с любимыми своими товарищами… Жалеет небось? «Ну что тут скажешь,
никто его под руку не толкал, сам так решил», – холодно рассудил царевич.
– А чем они счастливы, батюшка?
– Так ведь женюсь! – так же почти неслышно, словно боясь
нарушить священную тишину, царившую в просторной палате, отвечал отец. – Они
ведь думают, что на меня женки как-то там действуют. Анастасия, царство
небесное, душенька светлая, благотворно действовала, изливала миротворный елей.
Кученей… – Он странно хмыкнул. – Ну, эта разжигала-де во мне зверя. Стало быть,
какая третья женка окажется, таким и я станусь. Поди, поустали от моих
дивачеств,
[80] тишины возжаждали. Ладно, так и быть, выберем для них самую тихую.
А ты какую хочешь?
– Только не тихую! – фыркнул Иван. – Мне бы повеселее,
порезвее.
– Дурень! Порезвее – на стороне найдешь, а женка должна быть
белой голубицею, скромной да невинною.
– Ой, батюшка, этакую ты для Федора приглядишь когда-нибудь,
скромную да тихую, а мне подай чего покрепче, ладно?
– Выбрал уже небось? – нарочито сердито, а на самом деле
откровенно любуясь своевольностью сына, спросил Иван Васильевич.
– Приглядел.
– И кто? Скажи, а то ка-ак положим глаз на одну и ту же!
– Вряд ли, батюшка. Моя не белая, а черная.
– Черная?! Это кто же?
Глаза Ивана Васильевича пробежали по длинному ряду девок, из
которых предстояло выбрать жен и государю, и царевичу.
Ну, сегодня – ладно еще, осталось только двенадцать,
позавчера было двадцать четыре, а в начале навезли сюда две тысячи красавиц со
всей страны. В Александровой слободе яблоку негде было упасть от красавиц, у
стрельцов да охранных опричников глаза были навыкате и разбегались в разные
стороны, не ведая, на которую раньше глядеть. И ведь приехали красавицы не
одни, при каждой мамки-няньки. Ужас, это ужас что такое было!
Иван Васильевич вспоминал, что при двух его первых браках
обошлось без этакого вот столпотворения. И Анастасию, и Кученей он выбрал себе
сам, с первого взгляда. Да и ни одна из них не пожелала бы толкаться в куче
разряженных в пух и прах, набеленных да нарумяненных курочек, ждать, пока до
нее дойдет черед получить от властелина вышитый золотом платок с дорогими
каменьями, который набрасывал государь ей на плечо. Разор один с этими
платками, ей-богу, ведь его получала каждая!
