Он отогнал неприятные мысли и постарался сосредоточиться.
Встреча с княгиней Ефросиньей обещала быть трудной.
Хорошо бы знать, известно ли ей об участи Владимира
Андреевича…
Но это он поймет сразу.
– Федор, ты поди пока, – сказал он сыну. – Время спать,
завтра чем свет отправимся в путь.
Против ожидания, Федька не стал перечить – поклонился отцу,
поцеловал его руку, как велось сызмальства (бывало, Басмановы бранились
матерно, чуть ли морды друг дружке не квасили, а все равно – уходя, Федька
прикладывался к отцовой руке губами), и вышел.
Алексей Данилович поднялся, прогулялся по трапезной,
разминая ноги. Скрипнула дверь – он обернулся. Сначала показалось, створку
колыхнуло сквозняком, настолько мало она приоткрылась. Человеку и не
проскользнуть в узкую щелку, разве только призраку.
Нет, вот замерла у порога тень – правда что тень или
призрак, какая-то бесплотная фигура! Маленькое сморщенное личико почти закрыто
черным платом, губы вытянуты в тонкую ниточку. Да нет, это не княгиня
Ефросинья, это какая-то незнакомая монашенка, растерянно подумал Басманов. Но
вот набрякшие веки приподнялись, из-под них проблеснул черный огнь – и Алексей
Данилович, прижав руку к сердцу, уронил ее до полу, переломился в поясном
поклоне:
– Здравствуй на множество лет, княгиня моя…
И хотел, но не смог сказать иначе!
Краем памяти оглянулся на далекое прошлое. Давно, очень
давно, когда будущего государя еще можно было смело и открыто называть
ублюдком, в котором нет ни капли великокняжеской крови, когда всем в стране
заправляли Шуйские, Басманов был их человеком. Вместе с Андреем Михайловичем
Шуйским он часто виделся с вдовою князя Старицкого, неистовой княгиней
Ефросиньей. Она была молода, красива и бесстыдно пользовалась своей красотой,
чтобы привлекать к себе мужские сердца. Был среди этих мужчин и Алешка Басманов,
тогда еще холостой, шалый распутник. Возмечтал лишнего, возомнил о себе, что и
говорить… Однако единственным идолом сердца Ефросиньи был сын, тогда еще дитя,
для которого она хотела не больше и не меньше, как великокняжеский престол.
Само собой, что, по слабости характера Владимира Андреевича, истинной
правительницей была бы его мать.
Басманов, однако, подозревал, что подлинная причина
властолюбия Ефросиньи Алексеевны – лютая зависть к Елене Глинской, которая вот
царствовала же вместо сына, так почему бы не поцарствовать и Старицкой? Всю
жизнь, всю жизнь точила ее эта чисто женская, мужскому сердцу непонятная и даже
смешная зависть.
Смешная, ничего себе! Она была стержнем жизни Ефросиньи
Алексеевны, она заставляла ее держаться и сейчас, спустя годы и десятилетия,
она заставляла эту увядшую, состарившуюся женщину, в которую превратилась
53-летняя инокиня Феофилакта, по-прежнему мечтать о троне для сына, а значит,
для себя, заставляла видеть себя прежней – дерзкой, неистовой, неотразимой
княгиней, жгучие черные глаза которой разбили не одно мужское сердце, не одного
воздыхателя привели на плаху, где он умирал почти счастливым, хмелея от любви и
клянясь в вечной верности Ефросинье Старицкой.
Басманов вскоре расстался с Шуйскими, стал привержен новому
государю, князь Владимир открыто честил его предателем и разбойником, да и мать
его утратила над Алексеем Даниловичем былую власть, но сейчас вдруг
всколыхнулось что-то такое в сердце… неведомое, прощальное…
Нет!
С тайной усмешкой Басманов отогнал призраков былого, и
инокиня Феофилакта поспешила отвести глаза, ощутив, как мгновенно переменилось
настроение гостя – в худшую для нее сторону переменилось.
– С чем явился? – спросила неприязненно, не озаботясь
ответным пожеланием здравия, и Алексей Данилович мгновенно понял, что слухи,
как ни быстролетны они, на сей раз не успели его опередить. Ну что ж, тем
лучше.
– С волей государевой, – произнес он так же неприветливо. –
Тебя, мать Феофилакта, он незамедлительно к себе требует. Отправимся завтра
поутру в Москву. Там же встретишься с сыном, князем Владимиром Андреевичем, и
со всем семейством его.
Басманов, конечно, ждал, что инокиня Феофилакта возрадуется,
может быть, всплакнет в предвкушении близкого счастья, однако он успел
подзабыть железный нрав княгини Ефросиньи.
– С сы-ыном? – протянула она своим прежним, властным и
нравным голосом. – С семе-ейством его? Что, опять измену Старицких сыскали?
Басманов едва не плюнул. Вот же ведьма, а?
– Сыскали! – фыркнул он как бы оскорбленно. – Не сыскали, а
открыли! И не просто измену, а нечто похуже. Покушение на государя!
– Да брось-ка ты, Алексей Данилович, – пренебрежительно
молвила инокиня Феофилакта. – Расскажи кому другому. У нас болтают, Федоров-Челяднин
покушался злоумышленно, царицу отравил и уже наказан за сие. Но Владимира-то
Андреевича вы каким боком приплели к сему делу? Федоров эва где был – в Москве,
а сын мой в своей Нижегородчине глухой.
– То-то и оно, что в Нижегородчине, – значительно кивнул
Басманов. – Как раз оттуда рыбка прямиком к царскому столу идет. Стерлядь.
– Ну и что? – нетерпеливо спросила Феофилакта. – Уж не
хочешь ли ты сказать, что Владимир мой Андреевич испоганил несколько бочек
стерлядки, чтоб отравить одного царя? Ну, он не полный же дурень. Чай, знает,
сколь отведывателей у царева добра. Пока одна или две рыбины к нему на стол
попадут, остальное повара сожрут да мало ли еще кто? А если попадется парочка
снулых, то кто руку на отсечение даст, что именно они в царево блюдо лягут?
Алексей Данилович знал: многие говорят, будто стерлядь,
уснувшая в сетях, а не попавшая живой под нож повара, становится ядовитой. У
нее, мол, чернеют жабры и пропитываются страшным ядом, от которого нет
спасения. Однако это чушь, конечно. На базарах Нижегородчины продают, само
собой, уже снулую рыбку, и пока никто еще с нее не потравился, а с жабрами
черными стерлядку никто никогда не возьмет, да и кому это надо – жабры жрать?
Зачем, когда свежатины полно? Все в этом деле Старицкого было несколько иначе.
