История изображает Леонардо красивым, одухотворенным человеком, высоким и стройным, подверженным частым приступам вдохновения. Он говорил на многих языках, хотя не больше чем на трех одновременно, и питал особенный интерес к курицам — жареным, тушеным, запущенным с крыши замка или яростно жмущим педали экспериментальных летающих машин, — которые всему миру казались гигантскими платановыми семечками, пока не падали на землю, после чего больше всего напоминали куриный фарш в корзинке. Прекрасный художник, скульптор, конструктор и игрок в покер, Леонардо написал множество трудов, посвященных Искусству. Как мы уже ранее заметили, одним из них стала Самая Важная Книга В мире, и достать ее довольно сложно.
Одним из самых потрясающих озарений Леонардо было его убеждение, что Искусство — это естественное проявление громадной, непостижимой Вселенной вокруг нас. История, которая, как обычно, оказалась в нужном месте и все видела, гласит, что сие положение да Винчи сформулировал вскоре после Рождества 1424 года. Леонардо сидел дома, истомленный апатией, что посещает всех нас после затянувшихся зимних праздников, и забавлялся с подарками, которые ему надарили за рождественские дни. Ничего необычного он тогда не получил: штатив для реторт и перегонный куб от приятелей-ученых да кричащих цветов рейтузы с вульгарным узором от отдаленной тетушки.
С чувством странной тревоги рассматривая сей аляповатый предмет гардероба, мастер вдруг заметил, что рисунок на нем напоминает так называемый знак Мандельброта
[47]
— символ тайного зороастрийского учения, заключавшегося в том, что любые, даже самые крохотные пятнышки в космосе взаимодействуют друг с другом таким образом, что неуловимо определяют структуру и поведение нашей Вселенной в целом. Многие называли это Теоретическим Хаосом, даже зороастрийцы Мандельброта, хотя, говорят, они вкладывали в термин какое-то дополнительное значение.
В ту же секунду, в состоянии крайнего волнения, мастер натянул свои новые рейтузы и стал прохаживаться по комнате, размышляя над тем, что, вопреки популярному убеждению, будто Магия представляет собой еще толком в мире не проявившийся потенциальный источник энергии, ждущий, когда же человечество сможет его использовать, Сверхъестественное на самом деле — это пока что непонятая часть Естественного. Леонардо сделал следующий вывод: раз Вселенная держится воедино и управляется всеми своими компонентами, то Магия, как один из компонентов, является частью этого процесса. Далее он заключил, что волшебство, известное человечеству, — это всего лишь признак, след всеохватывающего космического механизма, связывающего воедино весь мир, без которого нас просто не существовало бы.
Короче говоря, когда человек даже на самом любительском уровне использует Магию — неважно, черную или белую, — он играет с подлинными, грандиозными силами Божьего творения. Леонардо был уверен, что, когда человечество увидит в колдовстве не темную и тайную игрушку, а видимые процессы незримого и великого механизма Вселенной, жизнь в общем станет понятнее, не говоря уж о том, что гораздо безопаснее.
Вскоре после сего гениального озарения он посмотрелся в зеркало и поспешил снять рейтузы, густо покраснев от стыда. Тем не менее выводы, сделанные им тогда, больше никогда его не покидали.
Надеюсь, читатели простят мне это отступление, когда я объясню, что понадобилось оно мне по четырем причинам. Во-первых, самое время кому-нибудь восстановить истинное положение вещей и вытащить нас из болота ограниченности и суеверий. Во-вторых, мой рассказ о Леонардо должен наглядно прояснить степень злодеяния, учиненного преподобным Джасперсом в Покоях Чар Энергодрома. Опрометчивая и неосмотрительная возня с опасной игрушкой — вещь дурная сама по себе. Бессмысленное оскорбление сил, управляющих механизмом Вселенной, — это воплощение подлинного зла.
В-третьих, просто пришла пора это сделать. Дорогой читатель, своим терпением ты заслужил право знать эту историю, к тому же позднее на нее может не найтись времени.
Наконец, в-четвертых, она поможет нам понять тот факт, что, когда запутавшееся человечество играется с Искусством — к примеру, с каким-нибудь древним ее аспектом вроде кучи камней близ Солсбери, — это не может не повлиять на физическую природу окружающего пространства: оно изгибается, скручивается и изменяется, дабы восстановить порушенный порядок. Все это, как я надеюсь, объяснит вам, почему, когда Аптил и Агнью добрались до Энергодрома, вместе с ними туда прибыл кот шести футов ростом, в камзоле и брыжах.
Фейерверки над Лондоном взрывались не переставая, но Аптил и Агнью их не замечали. Камни ступенек Энергодрома пульсировали от скрытой мощи, содрогались так, что казалось, это в аду крутятся огромные шестеренки, от которых вибрирует все вокруг.
Воздух темнел от сажи, набивавшейся в нос и рот, полнился тяжелым и тошнотворным смрадом и чуть не искрился от электричества. Аптил и Агнью закашлялись, давя тошноту. Бум-бум, бум-бум, стучали камни вокруг них, словно билось сердце самой Земли.
Австралиец был без одежды и с такой силой стискивал «возвращенец», что скошенный край оружия глубоко вонзился ему в пальцы. Агнью сбросил плащ и держал в руке кинжал, который одолжил ему матрос, чью лодку они забрали. Блестящее лезвие уже стало грязным от танцевавших в воздухе хлопьев сажи.
— Это плохо, да? — пробормотал абориген, когда они преодолели последние несколько ступеней.
Слуга кивнул, но, чтобы не закашляться, говорить не стал. Коридор за дверью в Энергодром казался длинной черной пещерой, в самом конце освещенной красным дьявольским светом. Как будто там разинул пасть огнедышащий дракон из сказки.
Третий член их компании пронесся мимо. Опустившись на все четыре лапы, он передвигался способом, невообразимым для существа в узком приталенном камзоле из золоченой парчи, со столь роскошным гофрированным воротником.
— Постой, друг мой! Осторожно! — крикнул Агнью вслед удалявшемуся коту.
Тот обернулся, сощурил горящие агатовые глаза с узкими черными зрачками и что-то прошипел.
— Идем вместе! — возразил Агнью, когда они с Аптилом смогли догнать своего необычного союзника. — В количестве сила.
Кот кивнул с изяществом, которое в его исполнении приводило в настоящее замешательство, и помчался вперед уже вместе с ними.
Аптил, как мы уже выяснили, в котах не разбирался, но вдруг обнаружил, что этот ему нравится. В его глазах сверкал разум, хвост хлестал кучерским кнутом, а роскошный янтарный мех так и хотелось погладить. Впервые за всю свою благородную жизнь аборигену захотелось завести домашнее животное. Правда, голова будущего питомца была больше его собственной, зубы длиннее «возвращенца», а вес доходил до трехсот фунтов, потому вопрос, кто кого заведет, оставался спорным.
— Пойдемте, — сказал Агнью и повел их по мрачному коридору навстречу потустороннему свету.
Они подошли к металлическим дверям Покоев Чар. Их створки лежали друг на друге, словно сломанные крылья мертвой птицы или обложка жестоко разодранной книги. Они курились легким дымком.
