Я посмотрел на него, и во взгляде его плескалась бездна любопытства.
— Уже сегодня вечером я могу умереть. И я был бы гораздо счастливее, если бы знал, что кто-то расскажет всю правду после моей безвременной кончины.
Они заказали еще один чайник и пирог. Я вытащил карандаш и блокнот:
— Тогда расскажи мне все.
Хмурые работники Ричмонда совершали обход, вытряхивая из фонарей прожаренных мотыльков. Светильников было около четырех тысяч штук, насекомых — еще больше, не говоря уже о коротких фитилях, которые приходилось подправлять, дабы привести их в готовность для розжига.
Уборщики сметали граблями с влажных газонов опавшую листву вперемешку с трупами бабочек. Парковые жаровни плевались искрами, источая странный, лепидоптерический аромат.
Сквозь дворцовые ворота катились целые кавалькады: тележки и вагоны с прогибающимися от груза еды и вина осями, театральные экипажи с таким количеством декораций и актеров, что можно было одновременно поставить все драматическое наследие Джонсона. Шумные компании музыкантов стаями кучковались на телегах, некоторые на ходу наигрывали бойкие мелодии. Возницы кисло смотрели на весельчаков. Будучи на ногах с четырех часов утра, они совершенно не разделяли радости своих пассажиров. Дворцовые управляющие сновали в толпе, организовывая, советуя и направляя, но уже с тоской начинали понимать, что план, превосходно выглядевший на бумаге, в реальности оборачивался логистическим кошмаром.
Дождевые облака укоряли знойное небо, но угрозы их были пустыми, а солнце уже принарядилось для праздника, грубо распихав по сторонам даже намеки на непогоду.
Что бы ни случилось, суббота, похоже, обещала быть прекрасной. В двадцати милях к югу от столицы, среди дремлющих пшеничных полей Норт-Даунса, Джузеппе Джузеппо спустился с повозки и посмотрел вперед. Казалось, до Лондона отсюда ехать столько же, сколько до спящего солнца, а в холмах вокруг нет ничего, кроме ветра, клонящейся под его порывами пшеницы, редких жужжащих шмелей и дороги, пожирающей всякие перспективы.
— И?.. — спросил он возчика, некоего Чаба Блэкетта.
Тот протянул охапку свежесорванного клевера коню и сказал:
— Ну, тут-то проблем нет, доберемся за день или два, это точно.
Джузеппе тяжело сглотнул и задумался, не подводит ли его недостаточное знание английского языка.
— Мне надо попасть в Лондон как можно скорее, — напомнил он Чабу, улыбнувшись.
— Да ну! — ответил тот, нахмурившись, так как тяжело дышащий скакун траву есть отказался.
— Сэр, мне кажется, вы не понимаете. Простите, возможно, мое не слишком хорошее владение вашим языком ввело вас в заблуждение. Я должен быть в Лондоне как можно скорее. Это жизненно важно.
— Да ну! — сказал Чаб, вытирая потные бока усталого мерина.
— Но… — начал Джузеппе.
— А теперь послушайте, мистер. Этот конь побежит так далеко и так быстро, как сможет. Если я хлестну его кнутом, он сдохнет на месте.
— Но…
— И нет смысла жаловаться. Я вас доставлю в Лондон к воскресенью, это будьте уверены. А если приспичило попасть туда быстрее, так можете идти пешком.
Джузеппе промокнул лоб рукавом и осмотрел коня. Его каштановая шкура блестела от пота. Чаб гнал животное галопом от самого побережья.
Животное взглянуло на итальянского путешественника бездонными темными глазами, и тот понял, что любой дальнейший спор совершенно бесполезен.
— Расседлайте коня, — просто приказал Джузеппе возчику.
Чаб какое-то время рассматривал пассажира, прикрыв глаза рукой, а затем послушался, не сказав ни слова. Он отвел мерина к обочине дороги, где тот принялся вяло щипать траву.
Джузеппе взобрался на козлы и открыл сумку, достав оттуда книжечку с заклинаниями и войлочный мешочек с монетами. Последний он бросил Чабу. Тот ловко его поймал:
— Это что?
— За повозку. А теперь я советую вам посмотреть куда-нибудь в другую сторону. Например, вот туда, — сказал Джузеппе, махнув в сторону туманного горизонта за пшеничными полями, который Чаб тут же послушно принялся созерцать.
— И не оборачивайтесь, пока я не уеду, — добавил ученый, листая хрупкие страницы мятого блокнота.
С первой минуты, как он встретил итальянца, у Чаба появилось странное предчувствие, а потому сейчас возчик подчинился инструкциям беспрекословно.
Он посмотрел вдаль, на холмы, на пшеницу, в ту точку, где поле соприкасалось с небом. Вокруг жужжали пчелы. Позади раздавалось, хотя ему совсем не хотелось этого слышать, бормотание на латыни, сопровождаемое скрипом телеги. Воздух вокруг него, да и по всей местности, неожиданно стал тяжелым и словно замер в предчувствии грозы, заряженный электрическим мраком. А еще донесся запах сиропа. Или патоки?
Неожиданно раздался грохот пришедшей в движение телеги, грохот и визг колес, только топота копыт не было. Конь на обочине встрепенулся, раздув ноздри, но Чаб успокоил его опытной рукой, не отводя глаз от далекой точки на горизонте. Волосы на затылке у возницы встали дыбом.
Шум от повозки растворился вдалеке и исчез.
Блэкетт медленно повернулся. Он стоял вместе со своим конем совершенно один посреди золотого океана пшеницы и раннего утра.
— Да ну! — пробормотал Чаб, ни к кому особо не обращаясь.
По ту сторону холмов, на Лондонской дороге, лежит городок Смардесклифф,
[39]
но имя его произносилось как «Смарли», пока не стали собирать материал для «Книги Судного дня». И сегодня, в День Коронации, жилы всех жителей селения горели праведной ненавистью к черной магии.
У церковных ворот, напротив креста святой Кунигунды (покровительница покровителей), прямо на газоне, мэр, пекарь, мясник и хозяин постоялого двора «Кот и чаша» собрались на совещание. Мэр прислонил вилы к воротам, но остальные предпочли не выпускать из рук оружие: ржавые садовые ножницы, мясницкий тесак и печеное яблоко на веревочке. По правде говоря, хозяин «Кота и чаши» не особо представлял, что будет делать с яблоком в случае драки, но вид имел волевой и решительный и держал вещицу с уверенностью, предполагавшей, что секреты сего разрушительного экзотического оружия поведал ему прадед, объехавший весь свет, и оно может повергнуть врага в прах за считаные секунды в руках такого опытного эксперта, как он сам.
Мясник, обширный мужчина, исключительно похожий на одну из освежеванных туш в его лавке, но при этом одетую в фартук, нечленораздельно разорялся о чертовщине, черных временах и организовывал оборону. Кровопролитие всегда было ему по душе, а потому втайне он даже радовался такому чрезвычайному положению, которое дало ему законный повод орать на людей и угрожать им куском острого железа.
