Двое громил подошли к дверям, оценили их крепость, ментально пожали им руки, надели воображаемые капы и приложились к дереву плечами настолько широкими, что на них можно было без проблем поставить настольные часы и еще осталось бы место для парочки сувениров из Скегнесса.
[21]
После двадцати секунд напряженной зубоскрежещущей борьбы послышался треск. Последовала еще парочка мощных движений плечами, и дверям, спустя три сотни лет непрерывной работы, пришел конец.
Смрад, подобный тому, что пропитал чердак Уилма Бивера, только в тысячу раз гаже, излился из Покоев Чар, подобно туману. И солдаты, и служители Союза закашлялись, давясь от вони. Двое крепких парней, чьи плечи привели к полной дверной капитуляции, приняли на себя главный удар. Их желудки попытались сбежать через рот, но солдаты твердо подавили тошноту. То были суровые ветераны, которые с боями и схватками проложили себе путь сквозь самые неприятные места на Земле и вышли из всех передряг со смехом. Для добровольного прощания с обедом им требовалось нечто гораздо более существенное.
И нечто гораздо более существенное поджидало их впереди, в Покоях.
Гиганты вошли внутрь, осмотрелись, взглянули наверх, увидели источник смрада, и вот тогда их наконец вырвало прямо у дверей.
Галл вытащил рапиру, прикрыв нос и рот платком.
— Всем отойти! — приказал он собравшимся позади.
Правда, никто даже не помышлял о том, чтобы выполнить какое-то иное распоряжение.
Галл прошел мимо отдувающихся, давящих тошноту громил и вошел в комнату.
Каким-то образом ему удалось уговорить пищу перевариваться дальше.
Тринадцать хрустальных шаров, каждый размером с человеческую голову, которые обычно аккуратной пирамидой стояли на позолоченной сетке, фокусируя чистую энергию Чар, теперь валялись, разбитые вдребезги, словно по ним кто-то ожесточенно колотил молотом. Осколки разбросало созвездием по искусно выполненной мозаике пола. Несконцентрированную магическую энергию закоротило, молнии плевались искрами по всей комнате, словно оборванные ленты, свободно полощущиеся на ветру. В воздухе стоял запах серы, озона и чего-то еще… чего-то жареного, сожженного и покрытого волдырями.
Галл посмотрел наверх.
Пятеро дежурных висели на стропилах, смотря на него обугленными глазницами, их белые зубы блистали в улыбке на почерневших деснах.
Людей сжег до хрустящей корки какой-то непредставимый жар, а потом что-то подвесило их на высоту сорока футов охладиться, как передержанных в духовке пряничных человечков.
Галл с трудом сглотнул.
Он заставил себя отвернуться и осмотрел комнату. Кто-то… что-то сделало это и ушло отсюда. Спрятаться в Покоях было негде, выйти убийца тоже не мог, единственную дверь только что выломали солдаты. Галл постарался не думать о привидениях и крепче сжал рапиру.
А потом он увидел буквы: большие, уродливые, их словно намалевал на стене ребенок…
Галл почувствовал, как рукоятка впивается в руку. Перед тем как превратить тела в обугленные головешки, нечто высосало из них всю кровь.
Он прочел надписи, его затрясло от страха и гнева. Почему-то от детского почерка, орфографических ошибок и уродливых линий они казались еще более отвратными.
Буквы гласили:
ЧАРЫ СДОХЛИ
К ДЯВОЛУ СОЮЗЗ
ЕЛИСАВЕТА ШЛУХА
ЭТО ВАМ И СЕМЬЯМ ВАШЕМ
ЭТО МОЙ ПЕРВЫЙ ТРИУМФ
Нэттерджек поймал Галла за рукав, когда капитан стражи вылетел из комнаты.
— Что произ… — начал он.
— Вызывайте людей. Место надо очистить. Постарайтесь хотя бы временно починить оборудование, если сможете. Кардиналам я сообщу и вызову по планшетке подкрепление. Удвойте бдительность… — Галл замолк, осознав, что его до сих пор трясет.
— Что это значит? — спросил самый старый член Союза приглушенным, испуганным голосом.
Капитан посмотрел на него и сказал:
— Это означает измену. Это означает дьявольское извращение. Триумфу теперь не жить.
— Почему? — спросил Нэттерджек.
Галл медленно взвесил рапиру в сжатом кулаке:
— Потому что я лично убью эту тварь.
СЛЕДУЮЩАЯ ГЛАВА
У черной магии уникальный аромат, похожий на пережженную черную патоку, правда не настолько приятный, и к рассвету следующего дня он проник далеко за пределы славного Англо-Испанского Союза. Почувствовав его, люди просыпались, чуя словно отголосок запаха, как обычно бывало с дымом от костров наутро после праздника летнего солнцестояния. Просыпались и больше не могли заснуть, боясь непонятно чего.
Из бьющегося сердца Лондона, вниз по руслу Темзы, городкам, ширям, лесам, пустошам и райдингам, по болотам, фермам, лесным угодьям и вересковым пустошам, по уклонам, через реки, мимо берегов, портов и набережных, плыл этот странный аромат, а граждане Союза, как обычно, отправлялись на работу, вот только кто-то хмурился без причины, кто-то перебирал четки, там слышался испуганный вздох, а здесь нервная молитва.
В саффолкской деревне Ормсвилл Несбит, где гусиное поголовье давно превысило число жителей, запах, казалось, проник не только в воздух и камни, но и в молоко.
Матушка Гранди посмотрела на створожившееся содержимое ведра и наморщила лоб, которому уже давно не помешали бы растяжка да хорошая глажка. Она протянула палец, настолько ровный и прямой, насколько кривым и корявым было узловатое полено, и, как деревенская дурочка, окунула его в молоко. Вытащила, задумчиво пососала, и еще больше складок рассекли морщины, набежавшие поверх морщин.
— Хм, — пробормотала она.
Матушка Гранди, успокаивая, потрепала корову Нетти по крестцу, вынесла ведро из сыроварни и бесцеремонно выплеснула его малоприятное содержимое в канаву для отходов.
Раздалось алхимическое шипение, когда скисшая масса забурлила, удаляясь прочь.
— Хм, — пробормотала матушка Гранди снова и направилась к дому.
Она была потрепанной жизнью женщиной неисчислимых лет. Говорили, что на ее памяти прошло уже с полдюжины коронаций. Старой она не выглядела, только жесткой, угловатой и тощей. Одежда висела на ее мускулистом теле, как занавески, прибитые гвоздями к виселице. Ее волосы, пластами зачесанные назад как будто не расческой, а граблями, походили на стружки старого оловянного котла, скрепленные железными булавками, напоминающими скобки, пришпиленные к черепу. Черты ее сформировала не структура лицевых костей черепа, а сама жизнь, полная забот о свадьбах, непокорных сыновьях, ленивых дочерях, неуклюжих соседях, вздорных внуках и больном скоте. Матушка Гранди растила и экономила, трудилась и плела, ухаживала и принимала роды, учила и советовала. Она добралась до осенней поры бытия и в ней осталась. Люди гоготали вокруг ее юбок стаей всполошенных гусей, ожидая помощи, мнения и лакомых кусочков. Матушка бросала вызов длинным зимам, давно перенесла летний зной и презирала как вечно убегающее время, так и его бессмысленную трату.
