Потом был бой. И его Семен Шерстов запомнил плохо. Он, вроде бы стрелял, отсекая пехоту, из своей «трехлинейки», а потом бежал куда-то на фланг – заменить второй номер у ротного «максима», а потом сам стрелял из этого же «максима» уже первым номером и безо всякого второго, потому что уже некому было стать вторым номером…
Потом танки прорвали оборону, и начался ад. Кто-то матерился, кто-то выл, кто-то швырял связку гранат под гусеницы «тигра», кто-то, шатаясь, со штыком наперевес, вставал навстречу немецким автоматчикам. Очередью из танкового пулемета Семену перебило обе ноги, еще одна пуля зацепила голову, и он упал без сознания на дно полузаваленного землей хода сообщения.
В себя Семен пришел под вечер. Пронзительно ныли обе голени, тупая боль плескалась в голове, хотелось пить. Фляга с водой оказалась там, где ей и положено быть – на ремне, и Семен первым делом напился. Сразу стало легче, и он занялся ногами. То, что кости перебиты, он понял сразу, как только попытался шевельнуть ногами. Хорошо, что рядом, буквально под рукой, оказался разбитый снарядный ящик, и Семен, зафиксировав, как учили, сломанные кости дощечками, туго перебинтовал ноги. Теперь можно было хотя бы ползти.
И он пополз.
Он полз на восток вечер, ночь, день, ночь и еще один день. Засыпал, просыпался, полз, терял сознание, приходил в себя и снова полз.
И ни разу за все это время ему не повстречался никто из живых.
Только мертвые.
Мертвые солдаты (наши и немецкие), мертвые лошади, мертвые грузовики, мотоциклы и танки. Много танков.
Только солнце и трава оставались живыми. Но солнце было слишком жарким и выжигало остатки сил, а трава побурела от крови и почернела от гари.
В ранце мертвого немца он нашел флягу с остатками шнапса, галеты и банку мясных консервов – это придало на время сил. Он еще забрал с трупа гитлеровца его автомат (свою «трехлинейку» найти там, на позициях роты так и не смог) и, вооруженный, продолжил свой медленный и мучительный путь. Но потом раны на ногах воспалились, и ему стало гораздо хуже. Однако он продолжал ползти. Потому что знал совершенно точно, что только так можно остаться в живых. Нужно выползти. Нужно выползти к своим. Похоронная команда появится на этих полях смерти еще не скоро.
Ночь, подумал Семен Шерстов, какая же это по счету? Неважно. Надо двигаться. Туда, вниз по склону, потому что он чует запах воды.
Снова танк на его дороге.
На этот раз немецкий Pz-III – его кургузую башню он узнает, наверное, и через сто лет. Если, конечно, проживет столько. Ладно, столько ему не надо. Дожить бы просто до конца войны, вернуться в родную деревню под Новосибирском к жене, двум сыновьям и маленькой дочурке…
Он обогнул танк с кормы, волоча за собой автомат…
Что это?
За последние трое суток его слух обострился. Когда глаза не находят ничего живого, то уши невольно стараются уловить любой шорох, который может быть напрямую связан с присутствием рядом человека.
Именно такой шорох его слух и поймал сейчас.
Тихо, очень тихо плеснула и булькнула вода в ручье.
Как будто камушек скатился в ручей вниз по склону.
Интересно, с чего бы это ему самому по себе катиться?
А это что? Короткий шепот? Или просто ночной ветерок пробежал по траве? Звякнуло что-то… Пустая автоматная гильза о гильзу? Снова шепот… Или это все только горячка от воспалившихся ран? Господи, как хочется пить! Там, дальше и ниже, – вода. Пусть не чистая, пополам с мазутом, соляркой, кровью и еще черт знает чем, но – вода…
Семен высунулся из-за покореженной кормы Pz-III, напряженно вглядываясь в ночь, затопившую неширокую долину, и тут же, как бы приходя ему на помощь, из-за мутной полосы дыма и гари выплыла ущербная, но довольно ясная луна.
И он увидел.
Девять почти неразличимых фигур двигались гуськом вдоль ручья. Почти неразличимых, потому что восемь из них были облачены в нечто переливчато-мерцающее под лунным светом так, что сами фигуры практически сливались с окружающим их воздухом и склоном холма напротив. И только одна фигура, заметно меньше ростом остальных, предпоследняя, была одета в нечто напоминающее темный комбинезон.
Люди. Живые. Только, вот, кто это? Наши или немцы? За плечами у них что-то вроде рюкзаков, на груди… Автоматы? И походка…. Где-то он уже видел такую походку. Да, точно! Именно так, мягко, скользящим шагом, и в тоже время быстро ходят фронтовые разведчики. Идут, словно катятся. Кто же это? Позвать бы надо, но вдруг это немцы? Уж больно странная на них маскировка. Такой он никогда не видел. Впрочем, откуда ему знать, какая у разведчиков бывает маскировка! Может быть, секретная разработка. Звать или не звать? Уйдут ведь – не догонишь…
И тут, шедший предпоследним разведчик, тот самый, невысокий, в обычном комбинезоне, повернул в его сторону лицо.
То, что случилось потом, Семен Шерстов, помнил всю оставшуюся жизнь. А жизнь его оказалась длинной. Дошел он до Вены, был ранен, и вернулся после Победы в родное село, в котором счастливо прожил до 1995 года, уснул и не проснулся в своей постели на девяносто втором году жизни, и с почетом был похоронен детьми, многочисленными внуками и правнуками.
А случилось вот что.
Лицо разведчика как будто отделилось от его невеликого тела и медленно поплыло в его, Семена сторону, постепенно вырастая в размерах. И когда оно приблизилось, он понял, что это лицо женщины. Точнее, девушки. Лицо было хитро измазано грязью, но оставалось прекрасным. И добрым. Оно заполнило собой все вокруг, и это было смешно и страшно. И хорошо, и непонятно. Куда бы не поворачивал Семен ошалевшую голову, всюду он видел перед собой это скуластое лицо с громадными зеленовато-карими глазами.
– Спи, солдат, – шевельнулись полные губы на этом лице. – Спи. Тебе надо поспать. А когда проснешься, жар спадет, и завтра ты встретишь своих. Спи, спи, солдат. Спи… спи… спи….
И Семен Шерстов уснул глубоким сном без сновидений. А когда проснулся, уже грело солнце, и болезненный нутряной жар ушел, казалось, сквозь траву прямо в землю. И сил заметно прибавилось. Он переполз долину и через три часа выполз к дороге, где его, измученного и счастливого, еще через час подобрал свежий маршевый советский пехотный батальон.
Глава двадцать девятая
Тот, кто хоть раз ночью пересекал пешком поле, на котором пару суток назад шла битва, тот знает, что делать это гораздо страшнее, чем днем. Глаз быстро привыкает даже к самым жутким картинам. А ночная недосказанность, полутона, тени и намеки дают волю воображению. Которому иногда лучше эту самую волю не давать.
Однако они шли. Шли быстро и бесшумно, переступая через тела и обломки, огибая сгоревшие, подбитые и просто брошенные танки, поглядывая по сторонам и прислушиваясь к ночным звукам. Им не встретились живые, а мертвые… Что ж, мертвых они видели слишком часто, чтобы обращать на них какое-то особое внимание.
