- Именно.
- Боюсь, что у нас для вас плохие новости. Какая-то собака лежит убитая за домом. Ее застрелили и завалили хворостом. Возможно, вы не поверите, но, клянусь, это сделали не мы. В доме похозяйничали чужие люди, там беспорядок и... - Александр замялся, размышляя, стоит ли говорить пожилому незнакомцу о своих догадках. - В общем, вашей внучки там нет. Мне не хочется об этом говорить, но, возможно, ее захватили те, кого мы преследуем.
Седовласый долго молчал, переводя свои странноватые светло-серые и широко расставленные глаза с одного лица на другое, и наконец сказал:
- Я вам верю. Вижу, что вы устали и нуждаетесь в пище и отдыхе. Идемте в дом. Там вам будет удобнее, чем на улице, а мои собачки - надежные сторожа.
На обширном дощатом столе ровно и ярко горели две керосиновые лампы, в печке на кухне уютно потрескивали дрова, а за окном непроглядно чернела августовская ночь. Они только что поужинали тем, что нашлось в рюкзаках отряда и погребах Степана Трофимовича (так звали хозяина дома), и теперь пили свежезаваренный чай, которым снабдил их Герцог из своих последних неприкосновенных запасов.
- Хороший чаек, - похвалил хозяин. - Преловат, не без этого, но все равно хороший. У нас чай давно кончился. Брусничный лист завариваем, травку другую разную. Оно, конечно, полезно, да только с настоящим чаем ничего не сравнится.
- Вы не ответили, Степан Трофимович, - напомнил Велга. - Мы вам все честно рассказали, а вы не ответили. Думаю, не стоит напоминать, что наш враг - это и ваш враг тоже. У них как-никак внучка ваша.
- За внучку я как раз теперь не очень беспокоюсь, - вздохнул Степан Трофимович. - Пойти за ней, конечно, надо. Помочь там, ежели что... Но вообще-то она у меня самостоятельная. Даже слишком. Если они ее сразу не убили, то теперь и подавно не тронут.
- Это откуда же такая уверенность? - с нескрываемой иронией осведомился Дитц.
- Тебе, немчура, все равно не понять, - снова вздохнул хозяин дома. - Сила в ней имеется - и сила немалая. - И, помолчав, добавил: - Колдунья она у меня, соображаешь?
Дитца, судя по всему, зацепило словечко "немчура", и он, явно в отместку, обидно засмеялся, откинувшись на спинку стула.
- Я же говорил, что тебе не понять. Да и никому здесь. Разве что вон великану вашему, лесовику, - он с уважением кивнул в сторону Малышева, возвышавшегося с краю стола. - Да ты не обижайся на "немчуру", Хельмут, не обижайся, право. Я же не обижаюсь на то, что ваши в сорок втором полдеревни моей расстреляли за связь с партизанами. А мог бы. Мне тогда всего-то семь годков было, а все помню, как вчера... Чудом тогда спасся.
- Ну и дела! - не поверил своим ушам Стихарь. - Это ж сколько вам выходит, а, Степан Трофимович?
- А восемьдесят миновало в позапрошлом месяце июне, - охотно ответил тот. - И зубы у меня, как видишь, все пока свои. Удивляться тут особенно нечему, солдат, потому как у нас, в роду Громовых, все мужики меньше ста лет не жили. Да и бабы, впрочем, тоже. Кроме отца моего, Трофима Агафоновича Громова. Но его в самом начале войны убило. Восемнадцатого июня под городом Новоградом-Волынским, что на Украине. Пал, как было сказано в похоронке, смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками.
- Вы хотите сказать, восемнадцатого июля? - вежливо поправил Карл Хейниц.
- Вот еще! - возмутился Степан Трофимович. - Ты слушай-то ухом, а не брюхом! Я сказал именно то, что хотел сказать. Мой отец, Громов Трофим Агафонович, был убит восемнадцатого июня в бою с вами, немцами, под украинским городом Новоградом-Волынским.
- Стоп, стоп, - нахмурился Велга. - Что-то вы путаете, дорогой хозяин, уж извините, конечно. Как ваш отец мог погибнуть в бою восемнадцатого июня, когда война с фашистской Германией началась только двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года, то есть через четыре дня после восемнадцатого?
- Молодые люди! - выпрямился на стуле Степан Трофимович. - Знал я, конечно, что молодежь нынче необразованная, но чтобы настолько... Запомните раз и навсегда. Фашистская Германия напала на Советский Союз в ночь с девятнадцатого на двадцатое мая одна тысяча девятьсот сорок первого года. И я это знаю так же верно, как то, что меня зовут Степаном Трофимовичем Громовым и мне восемьдесят лет.
- Ни хрена себе! - почесал в затылке Стихарь. - Эй, Руди, ты хоть что-нибудь понимаешь?
- Я ничего не понимаю, - откликнулся пулеметчик, - но зато знаю. А знаю я то же, что и ты, а именно: наш многоуважаемый хозяин ошибается. Я уважаю его возраст, а особенно то, как он для этого самого возраста сохранился, но я сам лично переправлялся через Буг двадцать второго числа и запомню этот день на всю жизнь. У нас тогда две трети взвода под этой вашей Брестской крепостью полегло, а еще через четыре дня меня первый раз ранило. Такое не забудешь.
- Что за бред вы несете, юноша?! - рявкнул Степан Трофимович. - Вас же тогда на свете не было! О, господи, воля твоя... Или я с ума схожу, или тут что-то... Юра, ну хоть вы подтвердите!
Юрий Алексеевич, который с хмурым недоумением переводил взгляд с одного спорщика на другого, медленно кивнул своей массивной головой.
- Степан Трофимович прав, - произнес он. - Великая Отечественная война действительно началась в ночь на двадцатое мая тысяча девятьсот сорок первого года, и сей непреложный факт вызывает во мне большое беспокойство.
- Почему? - с напускным спокойствием осведомился Дитц.
- Потому что я отчего-то верю, что для вас война началась двадцать... какого вы говорите?
- Второго, - буркнул Вешняк.
- Да. Двадцать второго июня.
- Я никогда не работал в Генштабе, - задумчиво сказал Дитц, - но у меня там работал один знакомый. Мы с ним как-то здорово нарезались коньяку в сентябре сорок второго года, когда я как раз был в отпуске. Это был мой последний отпуск в Германии, после чего я предпочитал отходить от передовой в польском Львове...
- Львов - русский город, - безапелляционно заявил Велга. - Исторически.
- Не будем спорить, Саша, - великодушно махнул рукой Хельмут. - Пусть будет русский, мне без разницы. Дело не в этом, а в том, что этот мой знакомый по глубокой пьянке рассказывал, что фюрер действительно планировал начать войну в мае, по-моему, как раз двадцатого. Я сейчас точно не помню, потому как тоже тогда изрядно нагрузился. Помешали начать войну в мае различные обстоятельства, а знакомый мой, помнится, все пытался мне доказать, что если бы не перенос начала войны с Россией на июнь, то мы бы взяли Москву.
- Какая херня! - заявил Стихарь. - Никогда бы вы ее не взяли!
- Кто знает... - пожал плечами Дитц. - Наполеон же взял.
- Не взял, а мы сами ее отдали!
- Ладно, не в этом, повторяю, дело. Это я так просто вспомнил, к слову. Этот мой знакомый никогда не бывал на передовой, и я, помнится, тоже тогда психанул и заявил ему, что дело не во времени начала вторжения, а в правильно выбранной стратегии, тактике и бесперебойном материально-техническом снабжении войск. В общем, чуть до драки дело не дошло, и он, если бы не был в стельку пьян, думаю, наутро наверняка бы на меня донес. Впрочем, через пару дней я уже снова был на фронте. А дальше фронта...
