Нет, она была крестьянкой. Взяв корзину с грязным бельем, Глисмода направилась к реке, собираясь заняться стиркой в обществе других женщин. Никетас побежал за ней.
— Тридцать динаров? — рассмеялся Халим, опуская книгу на стол, как будто вес подтверждал ее ценность. — Тридцать динаров за это великолепнейшее произведение искусства? За это средоточие мудрости? Вы меня обижаете!
Слуга султана громко вздохнул, мечтая вернуться на базар, чтобы покурить там кальян.
— Да ты вообще должен был мне ее подарить! Неужели знание о том, что эта книга будет принадлежать султану Омару, не ценнее жалких монет?
— Знанием о досточтимом султане Омаре, да продлятся дни его, я семью не накормлю. Ни жену, ни множество детей. — Халим возмущенно взмахнул рукой. — И если твой повелитель столь скуп, то меня не удивляет его богатство!
Было жарко. В маленькой лавочке в Багдаде, принадлежавшей семье Халима уже шесть поколений, висел запах тысячи специй.
— Тридцать пять динаров, иначе мне отрубят руку за столь неудачную покупку! — продолжал торговаться слуга.
— Дай мне сорок динаров, да поскорее, иначе я разозлюсь! — кричал Халим.
Ему действительно отдали требуемую сумму. Затем он завернул книгу в тонкую бумагу и поставил сверху свою печать.
Слуга султана низко поклонился, и мужчины разошлись, причем каждый думал, что заключил хорошую сделку. Халим с удовлетворенным видом уселся на табурет и бросил в рот пару семян пинии.
— Сорок динаров? — возмутилась дочь Халима Сура. Девушка сидела в соседней комнате и вела учет. — Ты мог бы потребовать шестьдесят, и тебе заплатили бы пятьдесят.
Сура принесла ему хун ча в тонкостенной пиале.
— Я получил бы сорок пять динаров, но в следующий раз султан обратился бы к другому торговцу свитками. — Халима трудно было сбить с толку. — Не стоит распугивать покупателей.
— Ты — лучший антиквар во всей стране. Ни один здравомыслящий человек не станет покупать свитки у другого торговца, — продолжала настаивать Сура.
Халим догадывался, почему, несмотря на ее красоту, девушку до сих пор не посватали. Впрочем, старик не торопился выдавать свою дочь замуж. Его жена Хамра умерла рано, а Сура была их единственным ребенком, поэтому торговец заводил речь о своей огромной семье, только когда нужно было набить цену.
Порыв ветра пронес песок по переулку, предвещая грозу. Халим тяжело закашлялся.
— Будем закрываться на сегодня.
Сура притворила ставни и задернула вход тяжелой занавеской.
— Песок собирается у тебя в легких, отец. Тебе вредит жара и сухость. Я читала…
— Да простит меня небо за то, что я научил тебя читать, — запричитал Халим. — Все со мной в порядке.
— Мы могли бы перенести торговлю в другое место, — не обращая внимания на его слова, продолжила Сура. — Туда, где торговцы древними свитками встречаются редко и где правители будут выстраиваться в очередь, чтобы купить наши товары.
— И где это, по-твоему?
— Там, где заходит солнце. Мы проедем по стране и остановимся у моря. Там откроем лавку.
Халим знал, что дочери хочется посмотреть мир. Ему даже нравилась мысль о том, чтобы переехать в другую страну, обосноваться в новом городе и служить другому правителю.
— Может быть, — задумчиво произнес он и вновь закашлялся.
Сура разочарованно застонала.
Рахель без труда несла восемь кружек темного пива, и, судя по ее мускулистым рукам, каждый посетитель таверны предпочитал вежливо поблагодарить ее, а не шлепать по заднице или щипать за грудь. Она уже выбросила из заведения двух норманнов, которые были выше ее на две головы. Некоторые люди приходили в таверну только для того, чтобы убедиться в том, что этим заведением действительно управляет женщина. Рахель нравилось, что вокруг нее всегда много людей и она может помочь им передохнуть во время долгого путешествия. Пара девушек, живущих неподалеку, помогали Рахель, если нужно было почистить лошадей или организовать большой праздник. Она жила в кругу «семьи» из тридцати человек, которые постоянно менялись. Сама Рахель так никогда и не вышла замуж.
Это утро выдалось скучным. Погода была плохой, и никто не спешил отправляться в путь. Три или четыре путника, не испугавшихся погоды, теперь с несчастным видом сидели за столами и запивали твердый хлеб пивом.
Дверь открылась, и в таверну вошел какой-то незнакомец, лицо которого было скрыто под капюшоном. Судя по одежде, это был монах нищенствующего ордена. По традиции монахов следовало угощать едой и пивом, не требуя за это денег, поэтому Рахель положила на тарелку хлеб и сыр, налила в кружку свежего пива и подала еду монаху.
— Благословенная пища.
Сбросив капюшон с головы, незнакомец посмотрел на Рахель благожелательным взглядом. Рахель еще никогда не видела таких теплых глаз.
— Могу я в благодарность помолиться за тебя, добрая женщина?
Мгновение было настолько возвышенным, что трактирщица даже вздрогнула.
— Меня зовут Рахель.
— Франц. Брат Франц, если хочешь.
Ее позвали другие посетители, и весь следующий час у Рахель почти не было времени посмотреть на монаха, который долго молился, прежде чем окунуть хлеб в пиво. В его спокойствии было какое-то величие, согревавшее комнату.
Когда он собрался уходить, Рахель попросила его еще ненадолго задержаться.
— Брат Франц, вы не откажете мне в своем обществе, когда уйдет последний человек? — застенчиво спросила она, хотя скромность была ей несвойственна.
Монах кивнул.
— Мне освятить твой дом или принять у тебя исповедь?
Рахель неуверенно покачала головой.
— Не совсем. Я… не христианка. Но мне почему-то захотелось узнать побольше о Господе.
Улыбнувшись, Франц взял ее за руку.
— Тогда я расскажу тебе о Боге.
Вечер был долгим, и Рахель впервые в жизни показалось, что она нашла что-то по-настоящему близкое ей. Ответы на свои вопросы. Прежде чем улечься спать, она помолилась Богу и пообещала, что будет поступать так каждый день.
— Единственная? — нежно прошептала Агхильда. — Правда?
— Единственная, — солгал Кальдер, и улыбка его была сладкой, как мед.
Притянув девушку к себе, он игриво укусил ее за голое плечо. Она захихикала. Сено на конюшне щекотало ей спину. Агхильда с изумлением увидела, что член Кальдера встает уже третий раз. Чувствуя непривычную страсть, она сжала его член руками, и Кальдер с наслаждением закрыл глаза.
— Но что будет, когда тебе придется ехать дальше? Когда ты перекуешь все в деревне?
Кальдеру не хотелось говорить об этом. Подобные ситуации он называл «неснесенными яйцами». Протянув руку, он жадно сжал упругие ягодицы Агхильды. Сегодня он намеревался еще неплохо позабавиться.
