– Модест звонит. Писатель Татарчук погиб. Да, обстоятельства те же. Да, можно оформлять.
Долгая пауза, и вдруг новый диалог:
– Активизация в параллельной линии.
– Объект?
– Не знаю. Параметры его. Возможность инверсии.
– С кем?
– Объект Дейншнизель.
– Время?
– Ориентировочно. Двое суток в местном будущем. Ноль в мировом времени.
– Тяжесть возмущения в общемировой линии?
– Пренебрежима.
– В параллельной линии?
– Абсолютная неопределенность.
Вдруг, как будто даже другим голосом, по-человечески злорадным, второй произносит:
– У Лингонов будут проблемы.
И оба начинают хохотать, словно каркают. Опять долгая пауза и:
– Объект на контроле. Нештатное возвращение. Звони.
Опять «пик-пик-пик», пауза.
– Не отвечает.
– Отложим. Иду принимать объект...
Да-а, на Сеню было жалко смотреть. Он сопел, тер щеки; то закатывал глаза к потолку, то нехорошо глядел на диктофон, будто тот был в чем-то виноват.
На пленке Сенино возвращение «выглядело» совсем не так, как он это описывал. Было много шуму – Сеня бился в истерике: сперва просто матерился бессвязно, потом кричал неразборчиво. Я разобрал только «ну почему, почему мы все такие?!» – это он повторял несколько раз, потом – «ненавижу, с-су-ку!» и еще что-то в том же роде. Потом его, действительно, стошнило...
Тут наш Сеня коршуном схватил со стола диктофон и хотел было запустить им прямо в окно, но Эдик с завидной быстротой перехватил его руку. Забрал диктофон, выключил, бросил на стол.
– Вот такие дела, парни. Ну что? Какие будут соображения?
Мы молчали. Я, если честно, испугался за Сеню – очень уж неважно выглядел наш лауреат. Бледный, губы трусятся. Схватился было за коньяк, но поставил обратно, видно, все ему поперек горла встало.
– Что, нет соображений? – словно не замечая Сениных соплей, осведомился Эдик. – Кстати, Семен, как на самом деле назывался твой «Титаник»?
Сеня шумно перевел дух. Наконец, буркнул:
– Да хрен его знает... Не помню.
– Не «Титаник», конечно, – констатировал Эдуард. – Я надеюсь, вам уже все понятно?
– У меня пиво в холодильнике, – почему-то извиняющимся тоном ответил я. – Принести?
– Ну, если тебе от этого станет легче, то принеси, – разрешил Эдик.
Я пошел на кухню. Эдик поднялся вслед за мной.
– Слышишь, старик, может, Семену этого не говорить?
– Чего? – все еще не понимал я.
– Что его использовали, как «торпеду»?
– Какую торпеду?
– Это так на зоне называют заключенного, который проиграл в карты свою жизнь, – пояснил Эдик. – Его жизнь принадлежит выигравшему. И тот использует его как убийцу-смертника для какого-нибудь своего врага.
– Это что, правда?
– Натуральная. А если «торпеда» – «петух», используют, чтобы законтачить, то есть, «опустить» какого-нибудь «авторитета». Бросается тот ему на шею, лобызает. Все, «авторитет» теперь тоже «петух». А «торпеду» за это убивают. Теперь понимаешь?
– Нет.
Эдуард вздохнул:
– Понимаешь, Викулыч, мы, писатели, себя сами превращаем в «торпеды». Ради признания, славы, тиражей. Если бы Сеня не стал в душе «торпедой», разве бы он пошел на Банную, решился бы себя простимулировать? Ну, не держи зря открытым холодильник, доставай пиво.
Я протянул ему бутылку, Эдик принял, пальцами снял крышку, глотнул.
– Давай, тебе открою.
Я подал свою.
– На, держи. Ну что, понял, наконец?
– Так что, он фээсбэшникам продался?
– Да, плохо быть по пояс деревянным. Мэмэмам. То есть, Модесту и Матвею. Два «мэ». А еще точнее, тому или тем, кто их сюда послал.
– На Землю?
– Наконец-то. В нашу Вселенную, Викулыч, фантаст ты гребаный.
– От фантаста и слышу, – буркнул я.
– Принято. Ладно, пошли утешать нашего лауреата. Захвати еще бутылочек.
Сеня наполеоном расхаживал по комнате.
– Они мной управляли! – твердо сообщил он. – Вы же слышали? Управляли. Это не я. Они меня перекинули со свадьбы на звездолет, они мне марсианина подсунули. Дурью накачали. Это не я хотел курить, это они меня заставили. Совершенно ясно, что механик тоже был подослан, и террористы...
– Говоришь, заставили? – жестко спросил Эдик. – А о чем ты хотел писать, помнишь? В романе?
– Так то в романе...
– Вот бы и писал в романе, – Эдик, похоже, разозлился.
– Вы что это, мужики? Я не понял. Вы что? Викула, скажи? Ведь я пострадал, зачем он так на меня?
– Затем, что ты, засранец, людей погубил. Живых людей, понял? Ради сюжетика.
– Почему это живых? – вскинулся Сеня. Голос его зазвенел: – С чего это ты взял, что живых? Это все виртуальное.
– А куда ты исчезал из Машины? В чьей одежде вернулся? Куда мэмэмы исчезли? В тартарары?
– Почем я знаю?! Я не ученый, я писатель! Называется – стимулятор, я и стимулировал!
– Ну, а там сердце не дрогнуло?
Сеня сник.
– Вот то-то.
– Это что же... это я Шнизеля?.. По-настоящему?
Эдик посмотрел на него и отвернулся.
– Мужики, что ж мне теперь делать?
– Грехи замаливать.
Я оценил эту фразу в устах богоборца и убежденного атеиста и решил вмешаться, надо было разрядить обстановку.
– Ребята, прошлого не вернешь. Надо жить дальше. Эдик, ты лучше объясни нам, как могло получиться, чтобы Шнизель пришел на Машину после того, как его... – тут я прикусил язык. – А если бы он не пошел?
Эдуард уже, похоже, выпустил пар. Прежним голосом сказал:
– Ты, Викула, наверное, невнимательно слушал запись. Вспомни, как мэмэмы говорили о времени. Они упоминали местное, то есть, наше время, мировое время, параллельную линию, мировую, общемировую линию. Это все разные времена. И сдается мне, что все это объединено некой общемировой линией. То есть общемировым временем. И что будущее в нашем времени в общемировом вполне может оказаться прошлым. И поэтому Шнизель не мог не пойти на Машину в нашем времени. Где-то на общемировой линии судеб это был свершившийся факт.
– Постой, Эдик, – осенило меня. – А зачем этим пришельцам вообще все это понадобилось? То есть, выманивать писателей в другие миры, провоцировать их там на какие-то действия, зачем?
