Зашли в дом. Паляницын указал на диван в гостиной и распорядился:
– Посиди.
А сам пошел одеваться. Мотузко вздохнул и принялся распаковывать иконы. Распаковал, поставил на спинку дивана. Отреставрированные иконы резко пахли свежим лаком. Вынул из сумки и бутылку коньяка «Хеннесси» в красивой коробке. Положил на журнальный стол. Некоторое время постоял, переводя взгляд с икон на коньяк. «Эдак и коньяк пропадет и иконы станут в убыток». Еще раз вздохнул и вернулся на диван.
– Привет, Ваня. – В зал по ступенькам спускалась жена Паляницына.
– Привет, Людок, – как можно более небрежно ответил Мотузко, окинув с удовольствием взглядом стройную фигуру в джинсовых шортах и облегающей футболке с надписью, тянущей на мировоззрение – «хочу в Америку». – Чего это Славик как собакой укушенный?
– А, – небрежно махнула рукой Людок. – Он всегда такой. Пройдет. Ух ты, какие красивые, – заметила она иконы. – Настоящие?
– Обижаешь, Людок, – заулыбался Мотузко.
– Дорогие?
– Ну, это как посмотреть. Через десять лет будут стоить в три раза больше.
– А сейчас сколько стоят?
– По тысяче.
– Не наших?
– А то.
– Угу. Ты посиди, а то мне надо в парикмахерскую собираться.
– Не вопрос, – сказал Мотузко, а сам подумал: «Сборы в парикмахерскую – это, конечно, великое дело. Мучается, наверное, с ней Лаврентий. Следить надо, чтобы не загуляла. Ничего, Лаврентий следить любит, урод».
Мотузко пришлось еще ждать минут десять, пока не появился освеженный бритьем, одеколоном, в наглаженной рубашке и таких же отутюженных брюках Паляницына. Он улыбался своей обычной, обманчиво добродушной улыбкой.
– Ага, коньячок принес. Напоить вздумал?
– Все-таки, Славик, ты псих, – Мотузко решил атаковать. – Ребят помянуть надо. Вчера ведь только похоронили.
– А я и забыл. Да, пока живы, всем нужны, а помрешь – никто не вспомнит. Давай я тебе скажу, кто тебя послал. Голова наш, Игнат Матвеевич. Потому что ты простак, по крайней мере, таковым прикидываешься. Так почем иконы, говоришь?
– Э… По штуке. Это XIX век. На золоте.
– Я на тебя зла не держу. Все же как-никак приятельствуем. Новых приятелей заводить поздно, старых теряем. Хоть ты и собака, да кто ж нынче не гавкает? Давай помянем ребят. Погибли ни за грош.
Паляницын поставил на стол два граненых стакана.
– Наливай по полной. И запомни – поминают нашей, русской водкой, а не дешевым курвуазье.
– Не дешевый он вовсе, – с обидой произнес Мотузко. – И не «Курвуазье».
– Я это фигурально. На такую вот дешевку нас всех и покупают. Ну, давай. Царствие им там небесное.
Выпили. Мотузко покраснел, глаза заслезились: все-таки целый стакан коньяка осушить. Паляницын же лишь крякнул и принялся торговаться. Он долго рассматривал иконы. Вертел и так, и эдак, пробовал ногтем ковчеги, стучал по доске, долго принюхивался.
– Церковью пахнет. Уперли откуда?
– Да лак это. Вчера только крыли. Акрил-фисташковый, специально для икон. Ты его с ладаном спутал. Ладан не так пахнет.
– Знаю, что не так. По пятьсот баксов забрал бы. Это кто нарисован?
– Э-э… Да какая тебе разница, кто нарисован? По пятьсот не пойдет. Тебе как другу могу отдать по себестоимости, без навара. Давай полторушку за обе и по рукам.
Паляницын еще долго измывался над приятелем, задавал дурацкие на взгляд прокурора вопросы, вроде, правда, что вешать икону следует только на восточную стену, или, что энергетика может быть плохая, если у плохих людей в доме висела. Потом ушел в угол залы, открыл там сейф и долго в нем ковырялся и шуршал.
– Вот, тысячу наскреб. Больше нету. А, вот еще полтинник. Бери тысячу пятьдесят и сверх нее вот чего.
Паляницын бросил на стол деньги и сверху положил бумаги.
– Ты же за этим пришел? Что тебе Игнат посулил?
– Э-э… городского прокурора.
– Что ж, я не против. Бери, пока добрый.
– Ты это серьезно?
Паляницын кивнул. Мотузко открыл было рот, чтобы сказать: «Ну, тогда бери иконы просто так», – но тут же передумал, все-таки по двести баксов заплатил, плюс стольник за реставрацию. И сказал:
– Да полтинника не надо.
Паляницын улыбнулся уже совсем по-доброму.
– Вот когда не жадный, на человека похож. Вот, что я тебе посоветую тогда. Ты эти бумаги отксерь. Один экземпляр отдай Игнату, а второй – Трубостроеву. Только так, чтобы они об этом не знали. В смысле, друг о друге. Жалко мне тебя, убьют как Гришу со Шкурой.
– Как убьют? Их не убили, они же пьяные… Ах ты, мать твою. Значит, грохнули? – Мотузко внимательно следил за выражением лица Паляницына. Взгляд сделался тем самым, прицеливающимся, настоящим взглядом Мотузко. – Это что ж, Славик, такое за совпадение? Оба Чичикову товар продали и обоих на цугундер?
– А ты как думал. Про Чичикова тебе Игнат сказал? Не должен был.
– Не сказал, но пробивал, знаю я его или как. На рамсы разводил, шакал. Но я, ты же знаешь, подставы чую. Я когда надо – товарищ Дерево.
– Это ты правильно действуешь. Может, еще поживешь.
– А что Хозяин? – Мотузко почувствовал момент некой доверительности со стороны Паляницына и решил пробить и эту тему.
– А ничего. У него теперь тоже есть эти бумаги. Можешь так и доложить обоим – Паляницын сказал. Давай еще по одной. За здоровье. Или как там? – он кивнул на иконы. – За здравие.
Загородная база футбольного клуба «Забойщик» в поселке «Пруды» была гордостю не только президента клуба, но и всего города, да и всей страны. До утренней тренировки оставался еще час. Тимофей Онищук сидел на берегу пруда в компании полузащитника Клыкова. У обоих в руках были удочки с инерционными катушками. Рядом стояли два голубых пластмассовых ведра. В одном плескалась рыба. На дне второго тихо шептались раки. Ветер шевелил камыши.
– Колись, Тимоха, – лениво произнест Клыков, – на какой допинг подсел?
– Молчи, алканавт, – отвечал капитан футбольного клуба «Забойщик». – Водки меньше пей и по ночным клубам меньше шарься. И все у тебя получится.
– Не гони, Тимоха. Как ты в лиге играть собираешься? Там допинг-контроль. Он, понятно, выборочный. А ну как влетишь?
– Не боись. Не влечу. Нет никакого допинга.
«Говори, говори», – подумал Клыков.
Сзади бесшумно ступая по траве, подошел президент клуба Ибрагимов. Покашлял. Клыков обернулся и неуклюже вскочил. Онищук остался сидеть.
– Ну, как клев?
– Замечательный, – ответил Клыков. – И краснопер, и карась. Раки вон.
