— Собирайся, Тим, поедем в институт. Нам надо там быть — соображения интуитивного рода.
— Правильно. Надо кое с кем разобраться. Я сейчас.
Тимофей вернулся в комнату, быстро оделся. Вышел с мечом, тщательно замотанным в кумачовый флаг «Победителю соцсоревнования».
— Это что? — спросил Данила.
— Меч. Давай, поехали.
— Меч ты оставь, — Данила посмотрел на о. Максимиана, ища поддержки. Тот усмехнулся и вместе с Паисием вышел из квартиры.
— Меч я не оставлю.
— Ну, как знаешь. Что ж, Вероника, идем, сейчас закинем тебя на работу, а ты, Тим, не забудь запереть дверь.
— На работу? — Максимиан повернулся и посмотрел на Веронику. — Нет, теперь не до работы. А поедем мы, Веруня, к нашей бабушке.
— К нашей бабушке? — переспросил Данила.
— Нашей бабушке? — переспросила Вероника.
— Да. Она будет рада. Столько времени не виделись. Как, Вероника, поехали?
— Ну, конечно, поехали. Ты, Вася, всё же молодчина.
— Кхм.
«Нашей бабушкой» в театре, в те героические студенческие времена звали супругу ректора, милую женщину, увлеченную театром и клубом самодеятельной песни. Может, среди студентов она чувствовала себя столь же юной, может, в душе она и была такой. Во многом благодаря ей удавались те невообразимые прожекты, что рождались в деятельных молодых мозгах. Юнцы, известное дело, склонны ко всяческим чудачествам и безудержному разгильдяйству, плюют на авторитеты и не в состоянии разобраться кто из них, юных гениев, гениальней. «Наша бабушка» вносила теплую душевную волну в это буйство творческого хаоса.
Но прошло время, ушли яркие и незаменимые, ректора отправили на пенсию, он вскоре умер; она жила одиноко, изредка навещаемая детьми и так же изредка — бывшими «гениями» и «дарованиями».
Как оказалось, только отец Максимиан поддерживал с ней постоянную связь.
После многочисленных охов и ахов — «Веруничка, какая ты умница, какая красавица! Даня, да ты просто русский богатырь!» — Вероника была оставлена в гостях.
Отец Максимиан вел машину в сторону Выборгского шоссе. Попутчики молчали: Тимофей сидел словно прихваченный крепким морозом, Данила пытался изгнать из головы всяческие мысли. Дьякон Паисий, вовлеченный в ауру отца Максимиана, готов был к любым подвигам, ожидал верного чуда и полностью полагался на волю божью, а точнее, на о. Максимиана.
Молчание нарушил о. Максимиан:
— Я тебе, Данила, никогда о своем отце не говорил. Как-то наши с тобой отношения к этому не располагали. Мы жили с матерью вдвоем, а с отцом я познакомился уже когда бросил университет. Он был лесником, в Карелии лесничил. Всю жизнь. Только два раза оторвали его от этого богоугодного дела. Один раз для испытаний на нем атомной бомбы, второй — химического оружия. После этих ужасов он еще порядочно прожил, лес лечил. Умер два года назад, когда леса горели — задохнулся в дыму, сердце не выдержало. Да… И еще он писал картины. Я даже выставку ему устроил, он хоть отказывался, и сам не приехал, но его картины должны были увидеть. Я, балбес, в свое время всё подтрунивал, мол, почему никому не показываешь, чем ты хуже? Зря подтрунивал. Он знал, почему не показывал. Он всё больше лес рисовал, странный лес, словно живой. Может быть, по-дилетантски, но не простодушно, вовсе не простодушно. Есть у него две картины. Одна «Фиолетовые драконы» называется.
Он ее нарисовал после химических испытаний. Семьдесят пятый год, зима, ночь. Приезжает офицер — «вам предписано явиться на сборы…» и прямо из постели на поезд. Везут в Казахстан, командиры говорят, мол, предстоят крупномасштабные учения. Лежит на третьей полке и гадает — что теперь над его головой будут взрывать. Атомную бомбу уже взрывали.
Выгружают на полигон, в степи, ночью. Мороз — минус двадцать шесть да еще ветер. Артиллерия вовсю обстреливает «объекты» химическими снарядами. Плотность огня как на Висло-Одерской операции, там вместо пятидесяти пяти запланированных минут бомбили двадцать пять, потом послали штрафные батальоны, а воевать не с кем — всё перепахано. Сэкономили время и тысячи тонн снарядов.
Сидят они на позиции, а прямо перед ними — рябиновая ночь. Рассвета нет. Земля и небо смешались в одно, и в черном мраке змейками мелькают молнии. Маршал надумал полетать над «объектами» — вертолет навесным огнем как языком с неба слизнуло. А солдат погнали в это пекло добивать условного противника. После раскидали всех по военным городкам, дали отдышаться; затем — «получите подорожные» и по домам. Повоевали — отвоевались.
У отца на картине та ночь вышла черно-фиолетовой, не рябиновой. Рябинового, красного как раз нет. Я знаю, почему так. Это ужас неземной, мистический, он его таким цветом передал. Во мраке вихрится огромное фиолетовое облако. В нем хлещут молнии. Они тоже фиолетовые, но яркие, как при электросварке. Те, что на переднем плане, изображены в виде китайских драконов, горят почти ртутным огнем, а глаза — черные глазницы. И в середине облака, среди фиолетовых вихрей — маленькие фигурки людей, разлетаются друг от друга, невероятная сила разносит их в разные стороны. А они тянутся руками друг к другу, не в силах вновь соединиться. Их несет в бездну, они зовут друг друга, маленькие, почти призрачные человечки.
Странное в картине то, что нет в ней какой-то основы, что ли. Мы видим следствие чего-то… фрагменты картины ничем не соединены. Драконы и облако сами по себе, людям нет среди них места. И всё разлетается. Но что внутри, что причина? Конечно, сами люди сотворили для себя этот кошмар, значит, они сами выпустили этих драконов. Но сколько смотрел — не мог поверить, что это люди себя так наказали. В чем виноват мой отец, и те, с которыми он штурмовал Каланчеву гору на атомных испытаниях, и те, с которыми шагнул в ту рябиновую ночь в казахской степи? Что они могли решить, на что повлиять?
Вот что объединяет, э-э, персонажей картины: некий тотальный голос. Я бы назвал его командирским. Во всей картине, в этих широких изломанных движениях — слышится одна тотальная команда, приказ. В этом приказе нет ничего человеческого. Но он слышен и вполне как человеческий — «вам приказано явиться на сборы», «предстоят широкомасштабные учения», «вперед, в атаку». А более хитро — в головах ученых, внушает «изобрети мне смертоубийственную бомбу из атома, из химии, из еще чего-то самого смертоубийственного». Вы вот в своих книжках, в фантастике любите живописать, мол, как бы замечательно все зажили…
— Что-то мы медленно едем, — нетерпеливо перебил Тимофей.
— Немного прибавлю, но спешить не будем. Да, зажили бы просто превосходно, кабы вместо политиков всем заправляли ученые. Нет, пусть лучше политики. Они по крайней мере и сами жить хотят, и чтобы их домочадцы жили. А вы… Страшные вы люди, ученые. В душах своих слышите самый страшный командирский голос и с рвением спешите выполнить его команды. С каким нечеловеческим вдохновением творите орудия смерти! Политики уже в штаны навалили, договоры о разоружении подписывают. А вы? Генералы только вздыхают, мол, какие замечательные ракеты приходится под нож пускать, но пускают. А вы? А вы, ученые, негодуете! Петиции пишите. Я читал. Какие находите изощренные доводы, чтобы только не остановить этот проклятый конвейер изобретений всё более тотальной и мучительной смерти. Нет, не политики, не генералы, а вы сочиняете причины гонки вооружений. Без политиков вы бы весь мир уже превратили в один сплошной полигон. Богоборцы. Засрали всем очи, заполоскали мозги несведущим, мол, нет бога, мол, природа чудесным образом без него обходится, мол, мы ученые, единственно и можем постичь и выразить мысли и чаяния природы. А в душе кошмар — оттого и бог вам не виден… Я так думаю. Что скажешь, Данила? Сможешь оправдать ученую братию?
