Аполлинарий Матвеевич умолк, словно переживая за гордый самурайский дух, и принялся рассматривать японскую кану на термосе. Уверенно сообщил число термосов, производимых за день на планете.
— И ради чего? Остаемся лишь, мы, интеллигенты. М-да… Инопланетян, наверное, и сейчас видно, только с другой стороны. Вот улетят ненароком, и не узнаем, кто такие мы в их глазах, глазах космоса. Кто мы для самих себя — тривиально, избито. А вот… М-да… Контакт миров — и полный пшик. Человек в душе своей — сволочь. Не думайте, Борисыч, я всех людей уважаю. К абстрактному человечеству я равнодушен, любовь проявляю к конкретным людям. Есть у меня родные, есть у меня близкие.
Произнося это, Аполлинарий Матвеевич даже не моргнул, а между тем он уже давно растерял как родных, так и близких: жена бросила, детей забрала, родители умерли где-то в далеком городе, друзья остались в туманной юности.
— Я себе позволю еще чашечку.
Естественно, гость позволил себе еще чашечку.
— Итак, задача русского интеллигента — всемерно нарушать экономическое благополучие, будировать. Не позволяют прямо — так исподволь. Беда наша, что народишко у нас дрянь. Вечно русские не в свои сани садятся. Нет своего, так немецкое пристегнут, французскому языку дворовый люд учить станут. А нынче вот — Америка в фаворе. Вот уж народ — страна дураков, всё через коромысло. Остаемся мы, думающая совесть. Русский интеллигент был нервом общества, сутью несамостоятельной, скорее что страдательной. Но ведь времени прошло изрядно, пора бы поумнеть нам! Зачем ждать куда качнется маятник? Зачем влюбляться в новшества? Чтобы разочаровываться? Заметьте, русская интеллигенция всегда и неизбежно разочаровывалась. Так возьмем же дело в собственные руки и будем устанавливать правила игры. Вот я не смотрю телевизор и даже не имею такового. Начни с себя, с ближайшего к себе, осилишь — тогда и великое по плечу. А то все эти кофемолки, кофеварки, термосы… Мелочь, но поди отринь! Слабо, Борисыч?
Борисыч любовался изумрудом Невы. Гость тяжко вздохнул:
— Эх, русские… Говорят, проклятый богом народ. Нет! Нам великое подавай, мы лишь тогда люди, когда все как одно целое, волною океанской — эдакое, знаете ли, русское цунами. Воображаете, по всей земле? И ведь это дело вполне возможное — создать организацию. Я всё в точности продумал. Это будет небывалая организация, ничего общего с тем, что было. Не надо нам единомыслия! И единоначалия не надо. И никаких горячих дел! Никаких программ и списков заговорщиков! Формально как бы и ничего нет, а результат, я вас уверяю, будет. Нужно лишь ходить друг к другу в гости и пить чай!
— Просто ходить и пить? — заинтересовался Данила. Иногда идейный бред, если он талантливый, благотворно действует на человека. — Таков план радикальных действий?
— Именно! Никаких действий! Просто ходить в гости и пить чай. Только это. Я, вы, миллионы интеллигентов — друг к другу в гости. Неизбежно возникает единое психополе; назовем его хотя бы общим мнением. Вот тогда-то мы станем как единое целое! Солидарность мнений — это большая сила. Человек чувствует себя кем-то, если он един в мнении с остальными. Все эти начальники как пыль разлетятся, тогда уж нам не пропасть поодиночке; а для этого нужно лишь ходить в гости и пить чай.
— Не получится одного мнения на всех. У интеллектуалов тем более.
— А никто не будет навязывать. Главное, чтобы все знали о мнениях всех, это и образует общее психополе. И потом, втайне от самих себя, люди хотят быть согласны друг с другом. А если можно быть согласным, не соглашаясь — кто ж откажется?
Похоже, Аполлинарий Матвеевич высказался — умолк в ожидании неизбежного понимания. Данила вдруг увидел: что-то задушевное явилось во взгляде Аполлинария Матвеевича, словно сама эта душа открылась навстречу ответному движению, не сомневаясь в полном сочувствии. Данила понял — перед ним «человек одной идеи», и только ею он держится на белом свете.
Но идея-то бредовая, вот в чем дело. Так-то так, но поди попробуй эдак сразу ухватить — почему? И еще что-то… «Да ведь он уже записал меня в свое «безумное чаепитие», и чуть ли не главной фигурой — каким-нибудь генератором мнений». И, скорее рассуждая вслух, чем возражая собеседнику, Данила пустился излагать первое, что пришло в голову:
— Мне сейчас вот что пришло в голову, такая мысль. Ничто в этом мире, никакое множество, не может действовать как единое целое, если оно не принадлежит одному метасуществу. Непонятно? Объясняю. Клетки нашего организма потому так слаженно действуют, что человек для них — единое метасущество. Отлетела душа — и клетки распадаются. То же и с вашей организацией, не получится из нее волны цунами. Без метасущества разговоры на кухне так и останутся разговорами на кухне. Это как раз на Западе было бы занятно: у них недостаток общения, а у нас всё разобьется о русский характер. Знаете, сколько характеров сидит в душе у русского? Конечно, несколько характеров в одном человеке — это психопатология, поэтому обозначим сей феномен более корректно — образами морали.
В каждом народе возможно выявить одну главенствующую систему ценностей и поведения, то бишь мораль. Она, само собою, вбирает в себя исторический опыт нации, но не имеет его прямой причиной. Исторические условия — это носители конкретной системы морали, на них она опирается. Итак, у каждой нации есть такая система или образ, один на всю нацию. Но не то у русских. В русском человеке уживается без пересечений друг с другом по крайней мере пять таких образов морали.
Первая исторически очевидна — «мораль сильного». Прав тот, кто сильнее. Вооруженный муж времен княжества Московского мужем и считался, а всякий прочий, невооруженный — мужем не был, смерд, мужик. А мораль, она потому и мораль, что разделяется всеми членами общества. И смерд принимал свою роль.
Второй образ морали — общинный. Здесь чувство локтя, корпоративной солидарности, круговой поруки. Работа не ради живота своего, а для общего дела, коллектива. Муж-то он, конечно, муж, а против мнения дружины — не сметь.
Образ третий, специфически русский — «волюшка вольная». Сюда мы отнесем и знаменитого ухаря-молодца, каковым мог себя выказать и муж, и смерд, и даже царь-батюшка. То есть пропадай оно всё пропадом, а вот покажу-ка я себя, поведу плечом, а там будь что будет. Заметь, Аполлинарий Матвеевич, без этого образа не пересилить русским татарского ига и ига собственных мужей, заметь это хорошенько, когда будешь о пагубном влиянии иностранщины рассуждать. Но этот образ, конечно, шире только ухарства, он предполагает и неудержимость, и вместе с тем непреклонность: Ермак и его дружина, казаки и прочий вольный люд. Здесь же и разбойный дух, и опять те же казаки, тот же Ермак. «Воля вольная» не имеет в себе направленности, направленность она берет извне.
Четвертый образ — «раб». Все были рабы: и мужи, и князья, и смерды, и иноки. Все. Не по формальному распределению ролей, а по зову души. Отсюда иррациональная для иностранца любовь к царю и раболепствование перед мельчайшим же чиновником.
Но есть и пятая мораль, высший ее образ. Она все эти четыре образа освещает особым, немирским светом: православная мораль. В ней все равны перед Богом. В ней неустанное искание правды, опять же иностранцу непостижимое, отсюда вся русская литература.
