— Спасибо, как всегда раскрыл мне глаза, теперь я вижу. Даже зажмуриться захотелось. Сам-то как?
Данила подумал, что хорошо бы упросить Веронику спеть. Но пожалел ее и лег на диван, головую ей на колени. Она почесала его за ухом.
— Мур-р, — внятно ответил он.
— Даня, а с чего ты напустился на нашего отца Максимианушку?
— Сволочь он.
— Да это давно все знают. Зачем при гостях, они ведь не поняли?
— Да вот же ж говорю — поплыл я что-то.
— Смотри, за буйки не заплывай, ты у меня один такой.
— Слушай, Вероника, я серьезно — если выплыву, то непременно поженимся и будем жить хорошо.
— Я это так хорошо представляю. Уже лет двадцать пять, двадцать шестой пошел.
— Есть в нас это — терпение. Знаешь, я тебе сейчас сказочку расскажу. Эх… Не моя это сказочка. Ну да ладно. Называется «Радость». В общем, вечер, есть мирная долина, в ней маленький городок. Вечер, то есть «не пылит дорога, не дрожат листы, подожди немного, отдохнешь и ты». Зажглись окна, все заняты обычными вечерними делами, скоро ночь. И вот в селение приходит Бог. Он идет через городок, заходит в дом к философу:
— Здравствуй, человек.
— О, как хорошо, — отвечает философ. — Смотри, какую хорошую книгу я написал.
И достает свою рукопись, раскрывает и радуется так, как не радовался еще никогда в своей жизни.
Заходит Бог к мельнику, что живет при мельнице у реки.
— Здравствуй, человек.
— Смотри, какую чудесную муку я мелю, — отвечает обрадованный мельник, — какая она чистая и легкая.
И берет из мешка горсть муки, и сыплет ее из ладони в ладонь. И радуется так, как никогда еще в жизни не радовался.
Заходит Бог в один дом, прямо в комнатку, где играет маленькая девочка.
— Здравствуй, дитя.
— Смотри, какие хорошие у меня дети, — и показывает две тряпичные куклы. — Вот моя дочка, уже поздно и она хочет спать. А вот сынок, — и она поднимает тряпичного клоуна. — Он у меня непослушный, но я его покачаю вот так, и он тоже уснет.
И девочка качает обе свои куклы и радуется так, как никогда уже, быть может, не приведется ей радоваться в этой жизни.
Спит городок в долине. Спит, улыбаясь во сне, философ; и мельник спит, улыбаясь; и маленькая девочка со своими куклами-детками.
А Бог пошел дальше.
— Какая странная сказка, — задумчиво сказала Вероника.
— Я, конечно, не дословно, лермонтовское «из Гейне» от себя добавил. Да, конечно, странная.
— А кто автор?
— Некто Пим Пимский, — ответил Данила.
— Странное имя. Что-то я о таком не слышала.
— О нем никто не слышал. Он жил давно и не здесь. Жил по-дурацки. Успел всем надоесть. А потом взял и улетел.
— Как? Так вот взял и улетел?
— Ну, не совсем так, но факт достоверен. Не знаю почему, но мне кажется, что двое взрослых, с которыми говорил бог, обращались не совсем к нему, а скорее к себе. Девочка же с ним разговаривает как с хорошо знакомым человеком. Хотя, может, это только так кажется.
В дверь негромко постучали:
— Вероника, ты еще не спишь? — Голос принадлежал соседке Ирине. — Ты сегодня какими духами пользовалась?
Дверь стала медленно отворяться.
— Вон! — гаркнул Данила. — Живо!
Дверь испуганно захлопнулась.
— Да ты что? — засмеялась Вероника. — Это же Ирина. Воображаю, что она сейчас подумала.
— Хорошо хоть чужие мысли нас не касаются.
— Охо-хох, ну что ж, устраивайся на диване, вот постель. Завтра как обычно.
Вероника пожелала спокойной ночи и вышла.
Когда Данила проснулся, солнечные лучи уже вовсю подзаряжали знаменитые натюрморты Петрухина своей лучистой мощью. Искрящиеся арбузы искрились уж и вовсе неприлично. Всё пространство комнаты тонуло, захлестываемое океаническими волнами петрухинского творческого концепта.
На журнальном столике красовалась, опершись о вазу с давешними розами, записка на почтовой открытке с веселым плюшевым медвежонком: «Даня, поройся в холодильнике. Там кое-что сохранилось от вчерашнего. Дверь как всегда захлопнешь. Я уже ушла на работу. Ты спишь как младенец, просто чудо. Целую».
В огромной квартире было тихо, где-то тикали ходики. «Ну-с, теперь и поразмышляем».
Данила оделся. Застегивая рубашку, напоролся взглядом на новый концепт Петрухина «Рай в шалаше». «Ну и ну», — только и подумал Данила. И уже как-то само собой вызрело решение не ходить на работу.
Глава третья
Как известно, все ничтожества мнят себя патриотами. Виктор же Павлович Тыщенко был патриотом высшей пробы.
Сегодня утром он явился на работу, имея при себе внушительный, тщательно упакованный сверток. Первым делом он запланировал собрать отдел на совещание. А из всего отдела-то в наличии оказался один Андриевский.
Тот сидел у себя на пятом этаже и недовольно созерцал голубой небосвод: потолок комнаты, равно как и чердачные помещения над ним, и самые перекрытия крыши отсутствовали напрочь. Картину приятно разнообразили два ряда неоновых светильников, самоуверенно подпирающих небосвод. Солнце, никогда доселе не проникавшее в эту комнату без окон, неторопливо изучало предметы научного интерьера — письменный стол и сейф.
Сам Вадик обалдело вбирал в себя сложившуюся обстановку и ничего вообще не понимал. Таким застал его телефонный вызов. Вадик, то и дело озираясь на несуществующий потолок, торопливо отворил сейф, добыл папку с бумагами, запер и выскочил вон. Скатился по лестнице и остановился перед дверью кабинета. «Тук-тук-тук».
— Ну? Заходи, — отозвался шеф, — не заперто.
В кабинете Вадюша первым делом глянул в потолок и непроизвольно всхлипнул. Потолок был как обычно. Тыщенко нервно прохаживался туда-сюда. На столе лежал сверток.
— Вова. Ну садись, Вова. Садись, докладывай. Где народ?
— Не знаю, Виктор Павлович. У меня потолок исчез.
Тыщенко внимательно и злобно посмотрел на Гипоталамуса:
— Крыша поехала, говоришь? Зачем же ты так, Вова. Я тебе задал конкретный вопрос.
— У меня в комнате. Там теперь небо прямо вместо потолка, и лампы…
— Стой. Это ты буквально?
— То есть буквальней быть не может.
— Так зачем, Вова, сразу не доложил? — Тыщенко зло уселся в свое кресло. — Тэк-тэк, вот она, Вова, вот она! Бесовская сила, — шеф воздел руку и, как бы вот только сейчас заметив Гипоталамуса: — Креститься умеешь?
— Что?
— Крещеный, говорю? Перекрестись, — Тыщенко размашисто осенил себя крестным знамением. — Вот так. Давай, Вова.
