Оппонент звереет. Оппонент разражается речью. Тимофей воспламеняется:
— В таком случае я подам на вас в суд за искажение истины. Хотите — устроим товарищеский суд. Хотите — народный. Если пожелаете, будет вам дуэль на мечах или на шпагах, или стреляться через платок. А еще лучше — прыжки с Эйфелевой башни. Кто первым долетит — тот и победил.
После этого Тимофей графоманствовал только на литературном поприще. Эксперимент не удался, синтеза большой науки и высокой литературы не произошло.
Данила тогда пояснил это так — в науке своя культура речи, несовместимая с беллетристической. И нечего со свиным рылом в калашный ряд. Или, если угодно, наоборот.
— Тим, а я наконец прочитал твоего «Тупого отца». Оказывается, это детектив, — не преминул поддержать литературное направление разговора Данила.
— Наконец! Ну и как? Хорош роман? — Тимофей был необычайно воодушевлен.
— Оказывается, твой тупой отец и в самом деле тупой. На него выходит суперагент — гроза всемирной мафии. И что же? Оказывается, суперагент — сын родной этого тупого отца. Ты пооригинальнее изобразить ничего не мог? И что вы думаете? Тупой отец стреляет в своего неузнанного сына. Стреляет первым. И убивает насмерть. У Тима это уж так заведено — что ни выстрел, то наповал. На этот раз пуля попадает прямо в сердце. Нет, я лучше дословно: «Пуля попала ему прямо в сердце. И в тот же миг вся прожитая жизнь прошла у него перед глазами. Далекое безмятежное детство в деревне…» Сюжетное построение свежо — роман начинается этой вот роковой пулей, из нее логично проистекают предсмертные воспоминания героя, кои венчает сей роковой выстрел. А дальше смотри сначала. Сплошное вопиющее новаторство.
— Да заткнись ты, — не стерпел надругательств Тимофей, — а то вторая пуля будет твоя.
— И потом, Тим, чем это так неизлечимо больны все твои моряки? Пример: «боцман Штраусс шел сильно раскачивающейся походкой».
— Так ведь моряк же!
— С тобой всё ясно, графоманище, — подвел итог Данила и переключился на тему садово-кооперативного товарищества.
В следующей фазе застолья Тимофей ударился в воспоминания о своей неудавшейся личной жизни:
— Она покинула меня! Меня! Она предала меня! Я ее не могу простить! Хочу, но не могу! И это меня мучит! Она думает, от меня ушла. Нет! Она от стихов моих ушла, от полотен моих! Да что там…
После чего послал всех очень далеко и отключился. Данила воззрился на спящего и выразил:
— Кто бы смог с тобой ужиться, монстрик ты наш, с твоими психиатрическими комплексами?
До стратосферы так и не добрались. Стратосфера оказалась недостижима. Как всегда не выстачило топлива. Что поделаешь — неэкономичая конструкция дюз. Итогом было возникновение в бытовке трех центров притяжения. Первый образовал сам хозяин, Фрузилла, устроив шахматный блиц — турнир. Фрузилла играл «навылет» со всеми желающими. Вокруг сгрудились болельщики: проигравшие и сочувствующие. Второй центр притяжения возник в дамском кругу. Никита Зонов, позабыв о семейном этикете и обязанностях отца и мужа, флиртовал напропалую со всякой, одарившей его понимающим взглядом. А поскольку за вечер взгляды, в силу замкнутости пространства, изобильно пересекались, то Никита был на подъеме. Третий центр выкристаллизовался вокруг Голубцова. Он вел умную беседу о прогрессе:
— Зря вы, мужики, что весь прогресс из-за женщины. Как раз наоборот. Вот ты, Петрович, сформулируй мне — когда закончился матриархат?
— Ну-у, — нукнул Петрович, — точно не установлено. Тысячелетия…
— Да не то. Не по времени, а по идее?
— Эх-ма… Будешь?
— Не буду. Итак?
— Ну-у… Будем.
— Матриархат завершился, когда вымер последний мамонт. Понятно?
Мужики начали проявлять интерес.
— Что надо женщине? Правильно, чтобы в пещере чисто подметено, чтоб дети здоровы и ухожены, чтоб костер в очаге. Ну, и чтоб хобот копченый, само собой. А если ты страдаешь хреновней, например, изобретаешь металлургию — разогреваешь камни, чтоб они стали жидкими, в то время как все нормальные люди копают яму под пресловутого мамонта, то ты в лучшем случае — непрактичный чудак. И заинтересоваться тобой может только последняя замухрышка в племени, — Данила перевел дух, хлебнул пивка. — Идем дальше. Ба — бах! Ледник пошел. Мамонтам кранты. Надо бы на юг, а на юге уже всё занято. Значит, война. А тут уж нужен вождь Твердая Рука, мужик. Вот тебе и конец многотысячелетнему застою. Мораль: женщина живет в горизонтали. Мужик — в вертикали. Женщине давай то, что сейчас, но уж в полном изобилии, равновесие и стабильность; мужику же подавай пусть немного, но новое. Вот сейчас у нас налицо переход к равновесию. Конец эпохам потрясений. Автомобиль — мамонт двадцатого века. И на тебе — тут как тут феминистки, равноправие, «женщину — в президенты, как минимум в министры обороны». Переход к гомеостазу и женской власти. «Дорогой, купи сейчас же крайслер да не забудь пропылесосить пещеру! И никаких полетов к далеким звездам». Понятно — пока ты там лет десять блуждаешь, галактический скиталец, семья бедствует: вон, соседи уже виллу мрамором обкладывают. И что ты домой принесешь со своих звезд, кроме космического сифилиса?
Тема крайслера не оставила равнодушным никого.
— А и то, всеобщее потепление идет, коллеги, когда еще тот ледник будет. Мы-то туда-сюда, как-нибудь, но детей уже жалко…
Ближе к полуночи стали расходиться. Теперь уже нетранспортабелен оказался Зонов. Выспавшийся Тимофей вызвался отвезти его на своем горбу. Зонов рвался провожать облюбованную даму, но ноги не слушались. Оказавшись на свежем воздухе, вспомнил о семье и ужаснулся:
— Ируся, как ты там? Олю, Олюшку-то уложи скорей. И Анечку искупай, не забудь уж, лапочка. А я тебе завтра шоколадку куплю — я уже и рублик заработал…
На всё это Тимофей реагировал суровым матом.
Данила решил не ехать, а ночевать в лаборатории. Был он вовсе не пьян. Вспомнил, что творилось днем. Молекулярных замков решил не бояться. И ничего не бояться. Хотелось решительно разобраться и всех гадов победить. Почему так хотелось? Да, собственно, и не хотелось. Но такое чувство, что надо, что кто-то зовет и кому-то ты нужен, а он тебе.
В лаборатории Данила долго сидел, не включая свет. Лечь — не лечь? Да нет. Дудки. Что-то не так. Давит как будто. Лечь спать будет неправильно, как бегство от неизбежного, трусость. А что неизбежно? Тьфу ты. Хватит тебе, Данила, ходить вокруг да около. Что ты днем перед горкинским компьютером ощутил? Вот то-то. Ощутил. Но что? Так и займись, без этих гнилых рассуждений.
Включил настольную лампу, извлек из сейфа органокомпьютер. Подстыковал к дисплею, включил и уселся в кресло.
Белая вспышка-молния прочертила черноту экрана. И появился мир снега. Затерянный холодный мир. Конечно, это была всего лишь картинка. Но чудилось, что где-то он есть, затерялся где-то в снегах маленький и нелепый мир последней надежды, где холод — дыхание обреченности, а снег — пелена забвения.
