И невоспроизводимой скороговоркой что-то произносил. Разбой ничего не мог разобрать, он рассыпáлся на множество мыслей-воспоминаний о прошлых «последних походах» и погибал.
К слову сказать, особенно неприятной штукой в этом весьма похожем на явь сне было то, что в очередной раз, получив задание добыть эликсир, Иван вполне отчетливо помнил, чем заканчивались предыдущие последние походы. И еще, в этом сне он был не собой, а кем-то другим, казалось, персонажем бездарно снятого фильма или плохо написанного романа.
После «гибели» Иван безо всякого перехода попадал в двадцатый век, в лабораторию научного института и становился научным сотрудником, человеком совершенно иной природы. Но и там он не знал покоя: не мог освободиться от мысли, что на самом деле спит.
Сегодня Разбой решил после обеда направиться к Пиму Пимскому, благо не заходил к тому уже чуть ли не месяц. Но того дома не оказалось. Заспанная Пелагея недовольно пробурчала что-то про остывшие блины и скукожившуюся запеканку. На вопрос Разбоя, давно ли ушел Пимский, ответила, что «как ушел с утра на «лексию», так дононе не являлси». И вообще, оказывается, вот уже который день кряду барин уходит с утра, а возвращается затемно, причём «тверёзый и сердитый».
Это было странно. Разбой хорошо усвоил жизненную методу Пимского, знал, сколь большой тот любитель сидеть дома именно что после обеда. Выгнать его на улицу в это время могло разве что нечто совершенно неожиданное.
В задумчивости побрел режиссер домой. Войдя к себе во двор, направился к сараю, который арендовал под механическую мастерскую. Там и пришлось скоротать время до вечера, вытачивая очередную шестеренку к очередным хитрым часам и с тоскою думая о предстоящей ночи с очередным «последним походом»…
Иван Разбой — инженер Иван Разбой — был известен в институте своей добросовестностью. Был он родом из крестьянской семьи, из тех, кого принято называть «куркулями». Когда младший сын (в семье детей было семеро) изъявил желание учиться в городе, родители не стали чинить препятствий, а прикупили ему небольшой домик в городском частном секторе. После смены эпох, домик помогал Ивану пережить трудные времена: Разбой выращивал на приусадебном участке картофель, который бойкая соседка продавала потом на рынке.
Видимо, эта крестьянская жилка сказалась и в его научной добросовестности. Как-то раз начальник Разбоя задумал поставить грандиозный эксперимент. В эксперименте было заложено тридцать серий по двадцать образцов в каждой. Всего, сами понимаете, шестьсот образцов сверхпроводящей керамики. И вот наш Иван два месяца кряду растирал, «давил» на прессе «таблетки» и запекал в лабораторной печи, запекал и растирал…
Но сейчас душевный покой инженера был нарушен. Причиной были странные сомнамбулические состояния, в которые он в последнее время стал впадать в самых неподходящих местах, очень часто прямо на работе. Его и так угнетало, что он переставал быть самим собой, но, кажется, за спиной сотрудники уже обменивались на его счет странными взглядами. И ни к кому не обратишься с бедой, разве что к доктору. Но докторов Иван остерегался, сказывалась крестьянская натура.
Но именно Ивану с его «глюками» суждено было стать началом цепочки удивительных событий, объединивших одним общим делом людей из совершенно разных миров.
Шел он однажды к Марку Самохвалову, поболтать. В темном и низком институтском коридоре повстречал унылого Андрея Дубовика, по кличке Дубовичок Радиоактивнейший. На самом деле, того уже давно отправили в длительный отпуск за свой счет, и зачем он временами наведывался в храм науки, оставалось загадкой.
— Привет, ты как? — спросил Разбой просто чтобы поздороваться.
Выглядел Дубовичок излишне энергично, глаза блестели, одет неважно.
— Дела серьезные. Знаешь, с какими людьми я завязался? Про сеть магазинов «Копенгаген» слышал? Я им всё делаю. Перешиваю чипы в кассовых аппаратах, чтобы сами обнулялись, когда надо, чтобы никакие проверки…
— Да? — Иван понял, что с Дубовичком ему говорить не о чем. — И много платят?
Вопрос Дубовичку не понравился.
— Я ведь только сон, — как-то буднично, ни с того ни с сего сообщил Дубовичок Радиоактивнейший.
— Как это?
Разбою подумалось: «А вдруг и Дубовичок себе снится? А то ведь временами и не знаю — сплю я или бодрствую?»
— Я — сон. И ничего больше. И никого не боюсь! Понял?
Дубовичок нарочито хохотнул и, не видя больше причин задерживаться, пошел своей дорогой.
«Случай у человека тяжелый, — пожал плечами Иван. — Ему бы к психотерапевту… А мне куда? Да, я же к Самохвалову».
На улице валил снег и хлестал ветер. Снег падал в лужи, оставленные вчерашней оттепелью, и превращался в ржавую кашу, в месиво. Всё это летело фонтанами из-под колес машин, хлюпало под ногами прохожих, которые упорно, словно безумные кондитеры, месили и месили тесто какого-то на редкость несъедобного пирога. Месили, чтобы его отведал тот, кто из года в год насылает на город такую погоду в начале ноября.
Марк Самохвалов был в своей рабочей комнате на четвертом. И угрюмо смотрел в окно на серый мир. Всю жизнь Марк боялся всякого рода неприятных событий, как то: служба в армии, война, неизлечимая болезнь. Боялся перехода, зависания, когда еще не уверен, но уже подозреваешь, что жизнь твоя переменится. Однако оказавшись в гуще событий, Марк обретал иное состояние души, переставали его волновать необычность и опасность. Но сейчас всё казалось скучным, хлюпающим каким-то, как этот грязный снег за окном.
Мысли о собственном сумасшествии, коллективном помешательстве в этой комнате, или о пресловутом психотронном оружии больше не занимали Марка. Он больше не видел никакой трагедии в собственном раздвоении. Даже успел привыкнуть к тому, что его двойник — большой человек. Уже никаких сильных эмоций это не вызывало. Марк старался не задаваться вопросом — кто же он на самом деле. Просто теперь ему с этим жить. Вот и всё.
Дверь распахнулась, и в комнату, диковато озираясь по сторонам, шагнул Иван Разбой.
— Опять я здесь, дюк, — огорченно произнес он. — Ну что ты будешь делать.
Иван развел руками, уже привычно уселся за стол у компьютера.
— Сон, значит, — так же привычно стал рассказывать Разбой. — Вообразите, дюк, мое положение. Наяву кому сказать — сочтут чудаком. Так я хотя бы во сне пожалуюсь. Хотел сегодня излить душу Пимскому, так дома не застал. Забавное дело — жаловаться на сон в ином сне… Вообразите, дюк, снится мне, что я — некий Скирд, дружинник царя Ашоха. И вот вызывает меня их верховный жрец, Агот… Имена одни чего стоят, я наяву таких слыхом не слыхивал. И отправляет меня в поход… За чем бы вы думали?
— За эликсиром жизни, — угрюмо произнес Самохвалов.
— Откуда вы знаете? Впрочем, да, сон. Так, значит, вы всё знаете про последний поход? Вот беда, и здесь мне не найти сочувствия…
Марк потянул из пачки сигарету, неловко чиркнул спичкой — раз, другой. Наконец закурил и, выпустив клуб дыма, осведомился:
