Так вот, бесшумно чавкая этими самыми нашлепками, мы подобрались к четкой, хотя и извилистой из-за многочисленных впадинок кратеров-кратерочков, границе между светом и тьмой. По мере нашего приближения, Солнце все решительней вздымало над горизонтом свою императорскую корону. А вскоре показался и краешек его молочно-белого диска.
Процентов девяносто солнечного блеска отсекалось самонастраивающейся системой светофильтров, но чтобы кинуть беглый взгляд за пределы этого мира, надо было превратить ослепительный новенький луидор в тусклую, истертую монету. И примерно с минуту, мы развлекались ручной настройкой фильтров по специальной, высвечивающейся на внутренней стороне забрала, градуированной шкале.
Я справился довольно быстро, и в буквальном смысле увидел Икар в новом свете. На той стороне, что была сейчас Дневной, астероид выглядел совсем по другому. Его шершавую однообразную равнину пересекала чудовищная трещина! Для крошки Икара она была огромным каньоном, вроде Колорадского на Земле или даже марсианской Долины Маринера. Как будто неведомый космический бог походя вонзил в астероид свою секиру, с натугой вытащил и отправился восвояси.
«Как видите, этот звездоподобный обречен, – не замедлил прокомментировать сие зрелище гид-инструктор. – Всякий раз проходя вблизи Меркурия, а случается это не каждый икарийский год, бедняга испытывает на себе приливное воздействие сразу двух космических тел: Солнца и Планеты номер раз, в честь которой назван наш корабль! Когда-нибудь, эта парочка располовинит Икар, как арбуз и…»
Харрисон осекся. Потому что его, как и меня, да и всех остальных, захлестнул целый шторм новых ощущений. Ощущений – которых просто не должно быть! Как будто разом отказала вся автоматика светофильтров, а заодно и терморегулировка скафандра. Да и сам скафандр, казалось, начал таять от почти доменного жара. А еще и без того неверная почва астероида ушла из-под ног, но тут же вернулась, приковав к себе с невероятной силой, словно крошка Икар вдруг вырос до размеров Нептуна. Потом почва опять куда-то провалилась и снова вернулась. Это повторялось снова, и снова. Неудивительно, что эта выворачивающая наизнанку, тошнотворная карусель вскоре лишила меня сознания…
Очнулся я от свежей струи кислорода, ударившей мне в лицо, и невыносимой тесноты. Как будто меня связали, да так плотно, что я не мог пошевелиться. Тем не менее, я все же попытался.
«Тише ты!», – буркнул в шлемофоне голос Мартелла.
«Что случилось? – спросил я, силясь разглядеть, хоть что-нибудь. – Я ничего не вижу… Где мы?»
«В расщелине, – отозвался уже другой голос – Харрисона. – Ты потерял сознание, и мы втащили тебя сюда, чтобы ты не поджарился.»
«А почему это я должен был поджариться?»
«Потому что на Икаре наступило лето!»
Этот странный ответ гида-инструктора вызвал у меня в памяти картинку, увиденную уже в полуобморочном состоянии.
Небо пропало. Нормальное небо Икара, с пылающим прыщем Венеры и мелкой звездной сыпью окрест. Вместа неба над нами нависал красно-желтый, бугристый, шевелящий жирными, лохматыми щупальцами спрут, от которого на поверхность изливался нестерпимый зной. И от этого зноя, ссохшаяся, окостеневшая почва астероида пошла волдырями, но не водянистыми, а скорее огнистыми. И волдыри эти лопались, испуская струи дыма, что поднимались строго вертикально. Как будто у бедолаги Икара волосы встали дыбом. А еще я вспомнил, как в этих струях возникли какие-то продолговатые объекты, словно рыбы среди водорослей, но пожалуй, это было уже предобморочное видение.
«Да… понятно, – протянул я, хотя ни чёрта мне не было понятно. – Но почему я не могу пошевелиться?»
«Потому, что я воткнул тебя вниз головой! – рявкнул молотометатель. – Извини, но было не до церемоний.»
«А остальные как же?»
«Все – здесь! – ответил пилот. – Едва втиснулись…»
И тут у меня в шлемофоне поднялся жуткий шум. Экскурсанты заговорили разом. Отключиться от этого гама я не мог, так как руки мои были прищемлены недрами астероида. Поэтому, пришлось слушать. Судя по обрывочным, крайне эмоциональным репликам, в ситуёвину мы вляпались препоскудную.
У меня, между прочим, волосы зашевелились под шлемом, едва я дотумкал, что узренный мною в полуобмороке жуткий спрут – это диск восходящего над астероидным горизонтом Солнца! Только выглядело оно так, как будто крошка Икар развернулся на триста шестьдесят градусов, да к тому же совершил немыслимый по всем законам небесной механики прыжок, разом покрыв расстояние в добрую полусотню миллионов километров!
Харрисон, как человек наиболее опытный не растерялся, скомандовав: «Все назад! Отходим к расщелине!» И приказ этот был совсем не лишним, ибо фал, связывающий всех нас, начал дергаться из стороны в сторону, так как многими овладела паника. Вполне, кстати, простительная в предложенных обстоятельствах. Из экскурсантов самобладание не утратили, похоже, лишь немногие, а может, они как и я просто впали в ступор? Но окрик Харрисона привел большинство в чувство. По крайней мере, замыкающий цепочку Мартелл, четко, как на тренировке, развернулся и потопал к спасительной щели. За ним болтались, словно дохлые медузы на привязи, знаменитый марсианский врайтер Альберт Брегг и австралийский астролог Семён Куско, которые тоже были в обмороке. Следующие в цепочке, победитель прошлогоднего чемпионата по глубокому погружению в Виртуал без наномаски Захарий Сидоров и художник-аниместер Кодзи Каяма удержались на своих двоих. Шестым был ваш покорный слуга. Следом тащился отец Кшиштоф Бруньский, если не ошибаюсь, духовный вождь панславянского неокатолицизма. Замыкали шествие Анюта и бравый коммандер Харрисон.
Багряный спрут и не думал скрываться за горизонтом. Хорошо еще, что скафандры выдерживали напор убийственного зноя. Внутри держалась вполне приемлемая температура, ведь то, что скафандр тает, мне, оказывается, просто почудилось. То же относилось и к прочим «ощущениям». Тяготение на Икаре осталось по-прежнему ничтожным. Если бы не магнитные нашлепки на подошвах, липнущие к железистым конкрециям в астероидной почве, нас бы унесло в открытый космос, когда мы дергались в конвульсиях ужаса. И все же, чисто психологически, брести под тяжкой дланью Светила, было невыносимо трудно. И – страшно, даже теперь, когда глубокая трещина в икарийской коре скрывала нас от убийственных нейтронных ливней!
Все это я вполне отчетливо представил, со стыдом и облегчением поздравив себя со спасительным обмороком. Но каково было тем, кто оставался в сознании и был вынужден спасать не только собственную шкуру? По крайней мере, теперь они могли излить в бедные мои уши все свои переживания.
«Эй, вы, кто-нибудь! – гаркнул пилот, перекрыв нытье и бормотание. – Спели бы, что ли?…»
Предложение казалось дикими, посему мужская часть экскурсии угрюмо отмолчалась. И тогда мадемуазель Рыжова выдала:
Ухажору моему
Я говорю, трехглазому:
Нам пацалуи ни к чему,
Мы братия по разуму!
Пела она, разумеется, по-русски. Ведь на синлингву частушки не переведешь, но Нюшу это, похоже, нисколько не заботило. Звонким девичьим голоском она выводила:
